Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

Таким образом, Рамзину грозил суд чести в той среде, где он больше всего пользовался авторитетом. Это обстоятельство оказалось настоящим подарком для следователей ОГПУ, пытавшихся после неудачи с П. А. Пальчинским найти достаточно известную фигуру для суда-спектакля. При аресте Рамзину на Лубянке, по-видимому, объяснили весь сценарий напрямую. И Рамзин согласился “работать”.

И вот со сцены Колонного зала Рамзин называет имя еще одного “соучастника” — профессора Военно-воздушной академии Б. С. Стечкина.

Характеры у Рамзина и Стечкина были разные. Здесь можно обратиться снова к Пушкину и применить известную диаду “Сальери — Моцарт”. И соперничество тоже было, и серьезное: профессор Л. К. Рамзин настаивал на перспективе паровых двигателей и силовых установок как основы энергетики страны, а профессор Б. С. Стечкин призывал к другому — к газовым установкам и двигателям (в то время — двигатели внутреннего сгорания и газотурбинный привод с последующим переходом на газовые турбины как на главную тепловую машину XX столетия). Но тогда, в 20—30-х годах, техническая мысль стояла на развилке дорог и даже велись исследовательские работы по созданию парового двигателя для авиации, что поддерживалось Рамзиным и что не могло не вызывать возражений Стечкина.

Впоследствии отечественная техника впитала в себя идеи и разработки обоих ученых, что дало право президенту Академии наук А. Н. Несмеянову в ритуальном докладе в честь 40-летия Октября отметить их работы как значительные, поставив тем самым давних соперников рядом (по алфавиту):

Л. К. Рамзин — это создание прямоточного котла как основы повышения мощности паросиловых установок;

Б. С. Стечкин — это разработка теории расчета турбореактивного двигателя как основы развития авиации.

В злополучном 1930-м они тоже оказались как бы рядом. И в этом не следует винить только Рамзина, подпадая тем самым под гипноз показательного процесса. Как известно, советская система отвергала всякую инициативу (“инициатива наказуема”). При подготовке “спектакля” следователи требовали точного исполнения “сценария”, поэтому обвиняемый Рамзин говорил то, что ему было указано. И если указано было назвать имя Стечкина, то это имя называлось, причем в стольких эпизодах, в скольких требовали авторы “сценария”.

Имя Б. С. Стечкина в следственных материалах по делу “Промпартии” указывалось и подтверждалось на допросах Рамзина на показательном процессе в двух эпизодах, представленных в стенограммах судебного разбирательства так же наивно и противоречиво, как представлены все следственные материалы: без единого материального свидетельства, без какого-либо более или менее серьезного доказательства фактов вредительства или шпионажа, одними словами подсудимых и свидетелей.

И это существенное обстоятельство нисколько не смущает ни суд в Колонном зале, ни, тем более, главного обвинителя — Крыленко, который в своей заключительной речи сам ставит себе вопрос: “Почему же нет улик?” — и сам отвечает: “А где же их возьмешь, да при таком процессе? Все улики уничтожены самими вредителями!..” (“Правда”, 1930, 8 декабря).

Но государственный обвинитель смело принимается за объяснения и другого поразительного явления на процессе: “Я обращаюсь теперь непосредственно к объяснению того, почему сознаются подсудимые. Вопрос о пытках мы отбрасываем в сторону… Но почему — психологически поставим вопрос, — почему сознаются? А я спрашиваю: а что им оставалось делать?”

И завершает Крыленко, забывший уже об отсутствии улик у обвиняемых, словами: “Вот почему эти люди, представители отжившего класса, взятые с поличным (??! — А. Х. ), сознаются”.

Понятно, что разбор оговоренных Рамзиным эпизодов о причастности Б. С. Стечкина к разведывательному отделу Генштаба французской армии, хотя и очень отдаленной и неявной причастности, не имеет никакого смысла. Это — примитивная выдумка следователей Лубянки.

Важно заметить другое обстоятельство: все упоминаемые в многословных свидетельствах и показаниях имена, если они не входят в “обойму” той восьмерки обвиняемых, которая размещалась на сцене Колонного зала и над которой, собственно, и производился показательный суд, сопровождались еле заметными комментариями-сносками, содержание которых было разным, но смысл один: присутствие указанного лица на суде невозможно.

В этих малозаметных сносках заключен весь смысл “чистой” работы следователей: ссылайся на то или иное лицо сколько можешь, а на суд это лицо не вызовешь и вообще — не найдешь.

По таким сноскам можно составить небольшой, но важный список:

1. Пальчинский П. А. — расстрелян.

2. Хренников C. A. — умер во время следствия.

3. Федорович И. И. — осужден.

4. Рабинович Л. Г. — осужден на шесть лет.

5. Красовский — осужден на десять лет.

6. Евреинов Е. Ф. — привлечен по другому делу.

7. Стечкин Б. С. — тоже.

Как видно, сноска на Б. С. Стечкина в стенограмме туманна, и если это “тоже” означает “привлечен по другому делу”, то обман и здесь. Потому что семья Стечкиных получила в свое время справку о том, что Б. С. осужден именно по “Делу „Промпартии””. Игра в сноски в данном случае означает то, что упомянуть на процессе по делу о контрреволюционной организации Союза инженерных организаций (“Промышленная партия”) профессора Б. С. Стечкина необходимо — с тем, чтобы объяснить “массам” его арест, а вызвать на суд — никак нельзя! Профессор привлечен по “другому делу”…

В 3-м издании Большой Советской Энциклопедии в статье “Промпартия” сказано: “Судебный процесс Промпартии способствовал изоляции контрреволюционных элементов интеллигенции, сыграл значительную роль в переходе старой технической интеллигенции на позиции социализма”.

Переход Б. С. Стечкина “на позиции” после освобождения в конце 1931 года от обвинений в причастности к контрреволюционной организации затянулся. В 1937 году он был арестован снова и уже без каких-либо объяснений и обвинений.

А Борис Сергеевич — остался все тем жe…

Солженицын о нем — “В круге первом”:

“Это вот так, бывало, в тридцать девятом — в сороковом Бориса Сергеевича Стечкина с шарашки вызовет Берия, — уж он с пустыми руками не вернется: или начальника тюрьмы переменят, или прогулки увеличат <...> Хорош человек был Борис Сергеевич…”

Тень “Дела „Промпартии”” преследовала Стечкина в течение всей его жизни. Ибо Стечкин всю свою жизнь нес в себе неистребимый заряд созидателя и здравый смысл свободного от политических химер человека. Коммунистической власти было “неудобно” со Стечкиным, он был чужим для нее деятелем. И поэтому, как только Стечкин добивался значительных успехов в порученном ему той же властью деле, он незамедлительно снимался с работы. Так происходило с дьявольской периодичностью через каждые семь лет: в 1930-м, в 1937-м, в 1955-м, в 1962-м. Менялась только форма гонения: в первых двух случаях были аресты и заключения, затем — увольнения “по собственному желанию”. При таком отношении к ученому ни о каком его наследии, ни о какой научной школе в серьезном понимании не могло быть и речи.