Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

Между тем участие было: личным пространством, временем и вкусом. Самой дидуровской жизнью. В одной из своих последних книг Дидуров с грустью писал о двух известных авторах-исполнителях, которые, пройдя через кабаре, категорически запретили упоминать сей факт — в каких бы то ни было источниках. Даже не задумываясь о причинах, побудивших их к этому шагу, я тут же подумал о бессмысленности такой автобиографической редактуры. “Когда уйдем со школьного двора…” — сколько еще будут петь эти дидуровские стихи? Там, помнится, дальше слова про учителя.

Дидуров, кстати говоря, любил реминисценции и метафоры, и я тут же вспомнил ахматовское “А тот, кого учителем считаю…” — об Анненском. Что же до самого слова “учитель”, то оно не единожды встретилось мне в печальных газетных поминаниях первой июльской недели уходящего года.

…А в последних числах июня, приехав в редакцию, я получил от Сергея Костырко1 посылку: две книги и пластмассовый куб с компакт-дисками: “Тут час назад приходил Леша Дидуров. Это — от него. Последние CD-антологии”.

Они и оказались последними: через неделю Дидуров умер.

Я прочитал почти все отклики на его неожиданную кончину. Борис Минаев уверенно написал в “Независимой”, что Дидуров был последний литературный герой из встреченных им за жизнь. Кажется, я понимаю, что это значит.

“В принципе, такие люди в русской литературе были всегда. Собиратели. Открыватели дверей своих лачуг, дворцов, квартир, мезонинов, подвалов, чердаков. Гостеприимные накопители чужих судеб, чужой энергии, чужого таланта, горя и счастья. Я выстраиваю здесь этот ряд сильных слов не для образа — сильные слова были для Леши вполне нормальными, он их употреблял спокойно в своей речи, для него не было в этом какого-то специального пафоса — пафосом была вся его жизнь”.

В автобиографических “записках из андеграунда” “Четверть века в роке” (второй переданной мне книжкой была антология “Русский рок — новый срок”) Алеша написал с тем самым пафосом, горячо и страстно: “В тридцатилетней войне литературы, поющейся в роке (курсив мой. — П. К. ), со здешним социумом я, Алексей Дидуров, фиксирую ничью. Иногда мне кажется — русский рок побежден, иногда, особенно если набредешь на талант или он сам придет в рок-кабаре, лицезрея эту новую звездочку, яркую и неподвешенную, я сладко балдею от биотока, в слове означающего победу. <���…> Ну как я могу признать поражение, даже зная и видя немало его признаков, когда нынче и от первого дня в моем рок-кабаре повторяется дух ленинградского рок-братства, которое и было причиной и следствием рождения рок-шедевров питерской школы 70 — 80-х годов прошлого века. Рок-кабарешники не только помогают друг другу у микрофонов на выступлениях и при записи — они праздники вместе встречают, они беды вместе избывают, они считают себя маленьким народом, несущим службу на границах русского искусства. Они так не думают, может быть, но они так себя ощущают. И поэтому так о них думают другие”.

В этой же книге, представляя, ближе к финалу, новых участников своего кабаре, Дидуров сказал об одном из них — талантливом Денисе Третьякове, авторе замечательной песни “Мама устала ждать”, так: “В общении простой и улыбчивый, в песнях своих Денис — трагик и эпик. Дело Башлачева живет, пока Денис побеждает. А он побеждает. Значит, дело Башлачева живет. Я очень, очень болею за это дело… Всякий, кто имеет эпическое мирочувствование, вызывает во мне сладко-тревожное умиление и желание хоть чем-то помочь жить”. И дальше — как он, Дидуров, гордится, что вывел Дениса “во всероссийский эфир” и опубликовал его в антологических CD-альбомах рок-кабаре.

Читая отклики на смерть Дидурова — не только на интернет-сайтах и в электронных версиях тех или иных изданий, а и в сообщения в блогах, — я наткнулся на того самого Дениса Третьякова в том самом “ЖЖ”, сиречь “Живом журнале”. Что-то подсказывает мне, что в рамках нашего обозрения цитата из его импровизированного сердечного мемуара будет очень уместна. Что же до характеристик, то я оставлю их на совести автора и на “ситуации момента”, тем более что твердо знаю: отнюдь не все “в московском андеграунде” считали Дидурова совком. Просто в нем была особая разновидность романтизма, к советской власти, разумеется, не имеющая никакого отношения.

“Мысли немного путаются. Я у него играл в „Рок-Кабаре”. Первый раз, когда приехал в Москву, я играл у него. В музее-квартире Михаила Булгакова. В 1999 году это было, летом. Я пришел (Джек привел, они вместе дружили, Джек почему-то считал, что мне обязательно нужно у Дидурова спеть), Дидуров отвел меня в сторону:

— Поете?

— Пою.

— Тогда спойте свою самую главную песню.

А у меня хрен его знает, что там вообще может быть главное? Начал петь какую-то. Пропел полкуплета.

Дидуров оборвал:

— Идите на сцену петь.

— Сколько?

— Побольше.

Я всего три песни хотел. Я на тот момент сочинил аж целых шесть, но только три мне нравились. Дидуров после моего дебюта вышел на сцену, что-то долго вещал про меня (он меня видел первый раз в жизни). Потом мы долго еще общались, и в каждый свой приезд в столицу я приезжал с другом Джеком к Дидурову. Попадал со своими песнями в его сборники, литературные и музыкальные. Не один я туда попадал. Юля Теуникова, Ольга Тишина, Юля Неволина, Джек, Силя, Шура Прахов, Сергей Калугин... да все, в общем-то, мы к нему попадали. Хотя в московском андеграунде Дидурова никогда не любили, считали совком. Он не вписывался никуда. Для бардов — слишком резок, для рокеров — богемно литературен и чересчур политизированный, приземленно-бытовой. „Метафизически плосок” — как, наверное, мог сказать бы Сергей Гурьев. Но не сказал. Старая школа. Дидуров суровый был мужик, говорил — как брусья строгал. В оценках был предельно субъективен и резок. Если не нравилось твое творчество, то все — твои песни говно, а понравилось что-то, строчка какая-нибудь, — ты гений на века. Он меня гением называл постоянно и прямо в лицо. Так и говорил мне:

— Ты, Денис, гений!

Единственный нашелся в мире человек, который так считал. Даже я не второй. На двадцатилетие „Рок-Кабаре” Алексей Алексеевич подарил мне шикарный четверной диск. На нем были живые записи из кабаре. Там были все. От Окуджавы и Цоя до нас, родимых. Так оно все потихоньку и крутилось. Помню, играли мы в Доме Вахрушина или Баклушина? На Павелецком. Я напился страшно, кажется, оскорбил актера Дмитрия Харатьяна, он рядом тусовался. Дидуров мне тогда впервые сделал выговор. Сам он не пил, не курил, каждое утро бегал. Вообще здоровый был, как бычок, коренастый такой, весь сбитной. Даже странно, что он вот так вот...