Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

Жизнь в областном захолустье

Очень похожа на смерть.

Труд в полунищей конторе.

Дача, мечты об авто.

Неимоверное горе

В виде пятна на пальто.

Школьники в старой аллее

Курят свою анашу.

Я ни о чем не жалею.

Я ничего не прошу.

Вешалка. Кошкино блюдце.

Века последняя треть.

Страшно назад обернуться.

Страшно вперед посмотреть.

* *

*

Как жаль, нельзя загадывать вперед

на день, на месяц или на полгода.

Того гляди — и новый поворот

на берег той реки, где нету брода.

Мне надо как-то жить в объеме дня.

За утром полдень, дальше длинный вечер.

Какая-то дурацкая возня

вокруг бумаг и книжек, где отмечен

не каждый стих — десятка полтора.

Я, что ни говори, читатель строгий.

Доносится с окраины двора

визг дочери, свалившейся с дороги

в кусты на новом велике своем.

Мне надо выйти, посмотреть ушибы.

День кончился. Он был обычным днем.

И я шепчу: спаси…спаси…спасибо.

Новожилов Геннадий Дмитриевич родился в 1936 году. Художник-аниматор. Участвовал в создании более двадцати мультипликационных фильмов. Один из первых иллюстраторов “Мастера и Маргариты”. С 2001 года печатал прозу в “Новом мире”. Умер в Москве 13 октября 2007 года.

Интервью, взятое при содействии величайшего провидца и медиума Ивана Яковлевича Корейши.

Я всю дорогу сидела, скрючившись, колени к подбородку, за спиной тюк с подушками, под ногами чемодан с книгами, на коленях корзина с котом.

Да, да, это обо мне. Из дневника Васильны. Хозяин таксомотора, полковник и старый друг Глотов с дщерью, — на переднем сиденье. На заднем — Иваныч, Васильна, Маринка и, как выше доложено, в корзинке — я.

Мы бежали на юг от бошей, уже зацапавших Париж. Уйма иных авто, велосипедов, конных повозок, пеших, толкавших перед собой тачки и детские коляски, груженные жалкой утварью, все это двигалось в пыли, по жаре, вдыхая гнусную вонь выхлопных газов. Голова моя порой раскалывалась, да от противных неудобств, ей-богу, болел весь скелет.

Щедрым презентом судьбы были короткие остановки, и я позволял себе тогда удаляться в травы по естественной, миль пардон, нужде. Я жадно вдыхал запахи трав и цветов, из глубины коих вдруг тянуло мышьим ароматом, а также досугом и сладостной дремой довоенных дней. И тут как тут воспоминания о ночных похождениях по черепичным кровлям в обществе соседских чаровниц исторгали у меня нежданную слезу. Где вы ныне, милые спутницы моих романтических безумств! Но, увы, нужно бежать далее, ибо тевтон следует по пятам.

Наконец — Мимизан, мне, избалованному изысками европейской архитектуры, показавшийся жалкой провинцией, расположенной на берегу чрезмерного водного беспределья. Кто мог бы предвидеть здешнее наше житье! Какой-то длинный барак, в сыром полумраке которого прозябали еще две семьи. Находящийся же за курятником колодезь соседствовал, извините, с отхожим местом.

Есть нечего. Мои завели хозяйство, принялись огородничать. И вот глядишь, Иваныч и тебе дровишек напилит да наколет, и тебе печечку истопит, и обед почитай из ничего сварганит, а после трапезы посуду перемоет. Глядь, он тебе по весне земельку вскопал, разнообразные семена в нее опустил. Целые дни его, согбенного над грядками, наблюдать можно: прополка, поливка, рыхление, то да се…

За первый годок мимизанского житья-бытья потерял генерал двадцать пять килограммов, и стало вдруг видимо — ему уж семьдесят. Грудная жаба заняла позицию у него над сердцем, она и прочие хвори отконвоируют его вскорости на операционную лежанку, а в складках одежд склонившихся над ним французских операторов будут гнездиться неистребимые вши военного лихолетья. Однако восстанет с одра генерал и ну давай сызнова отвоевывать у смертного пространства хоть малую толику для жизни себе и своим близким.

Хотя какая это жизнь! Вот зима прошла, и усугубились беды несчастных изгнанников. Помню, картошка у них померзла, последние десять кило. В сыром жилище иней по углам. Все, что мало-мальски согревает, наворочено на истощенные бренные тела. Недомогающая теперь все время Васильна стынет под жидкой периной и какими-то дурно пахнущими шкурами. Бедный же Иваныч, верой и правдой служивший Российской империи, равно как и Опрятности, и оттого живший с тряпочкой в руках, дабы в любую минуту и в любом месте стереть с лица земли неутомимую коварную пыль, ненавидящий непорядок Иваныч не знал, за что браться, чтобы преуспеть в ролях истопника, прислуги, судомойки, огородного труженика.

А я-то, между прочим, до чего дожил! Живот прилип к спине. Мыши тутошние на охотника: они почему-то тощие все, рыбой отдают и солоноватые, видно, от близости Атлантики. А с солонины-то не ахти как разбобеешь. Закогтишь такого, благословясь, закусишь, после тяжесть на душе и в брюхе, стараешься не очень-то удаляться от туалета. Вот извольте, еще запись Васильны:

Вчера мы съели свою последнюю коробочку сардинок, а масло из нее сберегли, чтобы заправить сегодняшнюю чечевицу.

К великому возмущению кота Васьки, который всю свою жизнь считал своей кошачьей привилегией вылизывать сардиночные коробки. Бедный наш старичок научился есть серые кисловатые макароны, но при этом всегда смотрит на нас с укором…

Однако немец нас настиг и утвердился со своими порядками в Мимизане. Но немец так себе, третий сорт, всё старье, крестьяне из Швабии да Шварцвальда. Сидят, бывало, пиво посасывают, прохожим здешним предлагают. Такие безобидные, толстозадые, да все ж нагадили-таки.

22 июня 1941-го, когда где-то там, в России, по которой сходил с ума мой обожаемый хозяин, открылась война. Потому всех проживающих здесь русских до пятидесяти лет цапцарапен — в тюрьму. На всякий случай.

И вот подъезжает к нам грузовик с тремя солдатами, унтером и ранее арестованными русскими. Унтер — Ксении Васильевне: подавай аусвайс. Она ему — нате. Поглядел унтер год рождения Васильны — и лапищу к пилотке: “Пожалте, фрау, в грузовик!”

Я от греха на дерево шасть, подглядываю, что да как. Иваныч-то за домом в огороде мотыжит, ничего не знает, что на улице творится. Васильна голосит ему, мол, немцы меня в тюрьму арестовали. Старик работы прекратил, прислушивается, ничего понять не может: какой арест, какая тюрьма? В ответ трубит Иваныч: “Ты с ума сошла! Это они наверняка за мной!”

А тем временем солдаты рассадили арестованных в кузове по лавкам и уселись сами. Один солдат вдруг углядел меня, страшно развеселился, ногу пистолетом выставил да как гавкнет: “Пук!” Я взъярился, но на всякий случай исчез за стволом. Слышу, загоготали тевтоны. Выглянул. Грузовик стрельнул вонючим дымом и тронулся. Погоди, немчура, скоро допукаетесь! Иваныч говорит, через малое время здесь непременно будут союзники. Они, как я понял, очень страшные, с головы до ног вооруженные, но хорошие, ибо за нас. Вот тогда кое-кто всласть напукается. Сутки не мог я в себя прийти. Нервы стали ни к черту.