Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2008)

Он задумал экранизацию “Смерти Ивана Ильича” Толстого, но потом его больше привлекала идея сделать фильм про последний год жизни самого писателя, про его уход из Ясной Поляны — и Тарковский погрузился в литературу о Толстом и его письма. По дневникам видно, что он примеривался и к экранизации “Мастера и Маргариты”.

В последние годы жизни думал о фильме по “Гамлету”, его волновал сюжет “искушения святого Антония”, и, наконец, он задумал, ни много ни мало, поставить Евангелие. Вспомним про стремление Тарковского к Абсолюту. Что может быть сложнее фильма про Христа? Сколько режиссеров потерпели поражение на этом пути...

Какие-то из замыслов неизбежно отпали бы сами, но все же — сколько он мог бы сделать… “Ой, как хочется снимать! Что это за страна, которая на мне даже заработать не хочет!?” (24 апреля 1971 года). “Я хочу работы, больше ничего. Работы!” (27 января 1973 года). Этот крик — “хочу работы”, хочу снимать, мучительно без работы — прорывается сквозь толщу самых разных дел и разных лет. А когда в 1979-м его все-таки выпустили в Италию и он написал за два месяца с Тонино Гуэррой сценарий “Ностальгии”, снял короткометражный фильм “Время путешествия” и наметил пути работы над другим сценарием, то в дневнике появляется ликующая запись: “Невероятно! Так можно жить! Работая только в свое удовольствие” (11 сентября 1979 года).

Одна из основных причин, по которой он рвался за границу, — отсутствие работы на “Мосфильме”. После “Сталкера” он в простое. Ни один из предложенных им проектов не хотят запускать. Жить не на что. В дневнике зафиксирован тот бюрократический круг, по которому ходит Тарковский, тщетно пытаясь добиться начала съемок. А между тем из-за границы сыплются приглашения. Чтобы заполучить Тарковского, итальянцы готовы заключить договор с “Мосфильмом”. После многих проволочек контракт заключен, и Тарковского выпускают. Что потом — возвращаться на “Мосфильм”, где снова не будет работы, или откликнуться на одно из многочисленных приглашений на Западе? Шведы вот предлагают снимать фильм.

“А ведь мне теперь куда ни кинь — всюду клин <���…>. Здесь — из за ностальгии, там — из-за того, что не воспользовался свободой, возможностью изменить судьбу. А раз так — то надо решаться на решительный шаг — жить по-новому”, — записывает Тарковский 3 апреля 1983 года. Но “решительный шаг” ему не сразу дается: в Москве в заложниках сын. Режиссер хочет получить легальный статус и обращается к Андропову с просьбой разрешить ему поработать за границей еще два года. Будь советское руководство поумнее, оно предпочло бы махнуть рукой на самостоятельность Тарковского, тщательным образом избегавшего диссидентских высказываний. Пусть преподает режиссуру в Италии, пусть ставит “Бориса Годунова” в Англии, пусть снимает “Гамлета” — слава же достанется России. Но кинематографическое начальство уперлось: режиссер должен вернуться в Москву, а там будет принято положительное решение. Медленное вращение жерновов тяжелой бюрократической машины, перемалывающей режиссера, тщательно зафиксировано в дневнике.

Вернуться Тарковский отказался, справедливо полагая, что это может быть и ловушкой: он приедет, а его уже не выпустят. Работы же как политически неблагонадежному больше не будет вовсе. Вскоре он публично заявит, что не хочет возвращаться в СССР. Были те, кто укорял Тарковского, что он пожертвовал сыном, оставшимся в СССР в качестве заложника (жену выпустили раньше). Почитали бы они дневник — какая это для него была неутихающая боль, как тосковал он по сыну, как даже болезнь свою счел жертвой, которая необходима для выезда Андрея.

Трудно сказать, как бы ему работалось на Западе после того, как рухнул СССР и Тарковский перестал бы быть политическим эмигрантом. Перипетии съемок “Ностальгии” и “Жертвоприношения”, зафиксированные в дневнике, говорят о том, что сложностей здесь тоже было немало, но главным образом-— бюрократических и финансовых. С творческими советами продюсеры не лезли. Представить же себе Тарковского в постперестроечной России сложно: кто ж в эпоху коммерческого кино даст денег на съемки фильма про святого Антония или Иисуса Христа?

Может, сама судьба позаботилась о том, чтобы довершить миф о Тарковском безвременной его смертью. Последняя запись в дневнике сделана 15 декабря 1986 года. “Очень я слаб. Умру?” — задает он себе вопрос. Но и тут мышление художника возвращает его к неосуществленному замыслу. “„Гамлет”?” — пишет он с вопросительным знаком, понимая, что “на восстановление нет сил. Вот в чем проблема”. Почти цитата из монолога Гамлета. Только, в отличие от принца, выбора у Тарковского не было: смерть все решила сама. И последняя, загадочная фраза: “негатив, разрезанный почему-то во многих случайных местах...”

Олег Зоберн. Тихий Иерихон. Повесть, рассказы. М., “Вагриус”, 2008, 224 стр.

Проза сборника “Тихий Иерихон” при ее формальной простоте — трудна и серьезна. Этого не отменяют и ни в коей мере не облегчают ни анекдотичные сюжеты некоторых рассказов, ни “прикольные” вплетения сленговой лексики, ни человечески добрый авторский юмор. Олег Зоберн — коллекционер житейских историй. Трагедии в его произведениях часто не видно за повседневностью. Масса бытовых деталей, житейских подробностей, за счет которых жизнь становится

максимально угадываемой, реальность — предельно ощутимой. Интенсивный “новобыт”: описание работы в поисковой системе Интернета, просмотр новостей и ссылок, привычный заход на e-mail… Но за всей этой бытовой точностью, предвидимыми деталями и знакомыми ситуациями — общая проблема нежизни, объединяющая все рассказы книги, тихий и потому не так пугающий, порой едва различимый, но все же неумолчный голос небытия, врывающегося в настоящее.

“Тихий Иерихон” — книга о главной болезни нашего века: неумении жить при формальном соблюдении всех правил. Носитель этой болезни — подлинный центр вселенной — хороший человек. Человек Зоберна — наш современник и духовный родственник. Автор не упрощает его до одной-двух ярких черт, не привязывает к нему сопутствующего интегрального образа, редко дает конкретные характеристики. Типичный житель прозы Зоберна — представитель сегодняшнего мира, пытающийся не потеряться и сохранить себя в окружающей беспробудности.

Там, где в книге дает о себе знать Советский Союз, дезориентация героя в действительности исторически мотивирована. Прежняя жизнь уже изжита, но перейти на другой уровень у человека не получается, он вязнет на этапе поиска альтернативы. Выпав из своего конкретного места в известном мире, советские люди Зоберна не знают, каким боком приладить себя к миру новому. Однако не случайна явная притчевость таких рассказов, как “Тихий Иерихон” или “Предел ласточки”. Притчевая форма — всегда предельное обобщение. Потеря “молитвенных ориентиров” — вневременная проблема. Развал советской империи в этом отношении воспринимается не как причина, а лишь как одна из предпосылок. Это тем очевиднее, что известно два варианта рассказа “Предел ласточки”. В одной из редакций время наше, постперестроечное (“Октябрь”, 2005, № 4), в другой — советское (“Дети Ра”, 2005, № 9 /13/). Замена хронотопа не вносит видимых поправок в текущую ситуацию. Проблема одна: все то же ненахождение себя, все та же “недожизнь”. Пересечение лексико-временных пластов (сейшн и райком, корпоративка и октябрятская звездочка) подчеркивает условность времени, безразличность конкретных исторических реалий в ситуации безвременья и тотальной потерянности людей.