Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008)

Улыбчивая помощница Ангелины подносила и подносила горячие блины, ватрушки, приговаривая:

— Кушайте на здоровье.

— Кушаю, кушаю… Но вот на здоровье ли?

Хозяйка и пирожков отведала с капустой, с морковью, а потом — с грибами, от горячей ватрушки не отказалась, потом приналегла на блины со сметаной да с рыбкой, оправдываясь давнишним:

— Я — большая, мне много надо…

Ангелина всегда была женщиной пышнотелой, крупной, любила хорошо и много поесть, оправдываясь: “Иначе я ноги не буду носить. Ведь меня так много”.

Объявился на веранде еще один сотрапезник — большой жуково-черный не кот, а котяра.

— Красавчик наш пришел, проголодался… Молочка хочет. И печеночка ему приготовлена, он любит печеночку…

Кот коротко, требовательно мяукнул, уставясь большими зелеными глазищами на хозяйку.

— Сейчас, мой Красавчик, все будет…

Помощница уже несла, торопясь, белые мисочки с молоком и печенкой.

На просторной высокой веранде оконные рамы и легкие шторы были раздвинуты; и, словно на ладони, с высоты открывались синие воды Волги, заречные леса, заливные луга, и все это на многие версты — и рядом, и далеко-далеко.

Прошлым летом сюда приезжали наскоком. Все здесь было еще в разоре ли, в строительной кутерьме: новые дома, а вокруг них — ямы да рытвины. Теперь же открывался с высоты балконной уютный, в зелени невеликий поселок с красивыми большими домами, в просторных усадьбах, обнесенных кирпичными заборами. Еще одно огражденье, надежное, но скрытое зеленью, охватывало немалое пространство речного берега, леса и замыкалось охраняемым проездом с крепкими воротами.

Внизу, на газонной зелени, среди цветочных клумб, было и вовсе хорошо. Журчала вода, вытекая из невеликого круглого бассейна с фонтаном.

— Тебе нравится? — спрашивала Ангелина.

— Рай земной… — искренне отвечал Илья. — А может, это просто мне снится.

— Мои подруги… Я их иногда приглашаю. Они называют это Европой. Европу приезжают смотреть. Но они не представляют, сколько трудов и денег… — взахлеб рассказывала Ангелина. — Здесь же был голый песок и всякие сорняки. Все это надо было уничтожить. Рауданапом все выжигали. Потом ровняли, идеально. Завозили дренаж и новую почву, специальную. И потом все растения: хвойники, японские вишни. И конечно, газоны. Такие труды. Целая бригада работала. Так все дорого. Я говорю знакомым: “Чтобы завести такую Европу, надо иметь европейские деньги”. Спасибо Тимоше.

Воркотню Ангелины Илья уже не слышал, погружаясь в иное: он медленно, глубоко, пронзительно начинал понимать, чего так не хватало его душе в жизни прежней, питерской, городской, уже много лет. Университет, аудитории, коридоры, библиотеки, книги, рукописи, экраны компьютеров, люди и люди, слова и слова, городские тесные улицы, дома, собственная квартира, ее стены, нечастые развлечения в театре, кино, пирушках, легкая любовь; и снова: университет, книги, библиотеки — все как в заколдованном круге: дома, улицы, суета людская, стены, крыши, потолки; душе и взгляду там тесно. Редкие приезды к матери, в город родной.

И там — все то же. А потом обвал — тяжкое заточенье, страшная тьма. После нее словно открывались глаза, видя главное. Сейчас здесь, у Ангелины, это главное — вовсе не радужные цветники, не ухоженный газон, не красивый дом, но иное: просторная река в сияющих под солнцем бликах, ближняя роща, золотистые сосны ее; за рекой — далекий зеленый лес зубчатой стеною, а вокруг, а над головой — огромное, немыслимо просторное небо: голубое, лазурное, синее с пушистыми легкими облаками. И вокруг — живая тишина с плеском волн, с птичьим негромким пением,

шумом ветра, шелестом листов и веток. Все это — жизнь, словно дорогой подарок. Глядишь — и видишь; пьешь душой — не напьешься, словно после долгой жажды, которую утолить нельзя.

Об этом, именно об этом надо рассказать матери, Алексею, Ангелине и дяде Тимоше. И нельзя опоздать. Потому что кроме птичьего пения, шума листвы и шелеста трав под ветром тонко позванивает подвешенный возле дома заокеанский подарок — “игрушка для ветра”, устройство нехитрое: тонкие металлические трубочки на нитях, а меж ними — ударник ли, маятник. Эта “игрушка”, словно часы, отмеряет время, негромко и мелодично: дилинь-динь, дилинь-динь… Но она умнее часов. И порой, словно спохватившись и торопя, она звенит и звенит, возвышая свой серебряный глас, звонит и звонит, упреждая, что жизнь проходит. И порою так быстро. Это надо понять. И об этом надо помнить. И говорить об этом языком человечьим. А если не поймут, остается лишь плакать, как велено: “Плачу и рыдаю, егда помышляю жизнь человечью”.

Слава богу, сегодня было затишье. “Игрушка для ветра” молчала.

— Вот так и надо жить… — проговорил Илья тихо. — Возле воды, возле деревьев, цветов…

Утомленный ли, разморенный переменой обстановки, пусть и недолгим, но ночным перелетом, сытным завтраком, он начал задремывать, как только они с Ангелиной уселись на садовую скамейку, в тени.

— Приляг… — сказала Ангелина.

И он прилег, укладываясь и угреваясь возле ее большого тела, на теплых коленях. Он засыпал. Ангелина легонько гладила его мягкие волосы, тихо шепча: “Спи, моя Дюймовочка, спи… Крепкий сон тебя мани”. В молодом мужском лице, окаймленном реденькой светлой бородкой и золотистыми кудрями, для нее проступало далекое. Вот так она когда-то, напевая, баюкала его, усыпляла.

Тогда еще жили в одном городе. Младшая сестра второго, вот этого, сына родила трудно, совсем крохотным. Дюймовочкой его величали в родильном доме. А в доме родном позднее он был “ручным”, засыпал и крепко спал лишь на руках. Любил, чтобы его носили и баюкали. Он, слава богу, выжил и вырос.

И вот теперь виделось Ангелине то милое, детское, беззащитное, то давнее, что было в его еще не лице, но младенческом ангельском лике, когда изо дня в день он спал на ее руках. И конечно, думалось о том страшном, которое он перенес. О том страшном, которое все они пережили. Те дни и ночи, те часы, когда во всем себя винишь. Пусть без вины, но чуешь себя виноватым за то, что живешь и дышишь, ходишь по земле. А в это время, а в эти минуты… Господи, господи… И — странное дело! — в те горькие дни совсем некстати, обостряя боль, племянник Илюша вспоминался и виделся ей совсем маленьким, беззащитным, когда только начинал даже не ходить, а ползать: крохотными ладошками по полу неторопливо шлепает, словно проверяя надежность. Шлеп да шлеп, шлеп да шлеп… Головку поднимет, а в глазах — радость сияет: “Умею… Могу…”

Слава богу, все обошлось. И вот она, эта головка, у нее на коленях.