Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Кстати, первые репетиции с Хором я решил уделить пластике. Для этого по своей собственной инициативе пригласил известного в Ленинграде специалиста-пантомимиста, своего товарища Гришу Гуревича (Гри Гура) с просьбой помочь мне в пластических решениях. Это почему-то не понравилось Гоге. С Гришей так и не был заключен договор, и, к сожалению, после нескольких его встреч с актерами Хора-Табуна я был вынужден делать эту работу в одиночку.

— Не надо вам никого, — сказал Гога. — Вы сами отлично справитесь, Марк... Вы сами специалист...

— Но мне неудобно перед Гришей. Он ведь уже начал работать.

— Ничего неудобного нет. И потом, я не понимаю вас чисто творчески — вы что, хотите, чтобы наши актеры делали пантомимы?.. Пластика должна быть импровизационной, несложной — что-то вроде аккомпанемента главному — Толстому.

С этим аргументом было трудно спорить. В самом деле, ведь и я считал, что Толстой — это главное. И хотя определение функций Хора как “аккомпанементных” меня отнюдь не устраивало, я вынужден был замолчать: логика мэтра безупречна. К тому же нотки раздражения в голосе... Гога безапелляционен, когда раздражен. Лучше всего его можно убедить, когда у него благостное настроение. И делать это надо мимоходом, как бы импровизируя идею, ранее заготовленную, при нем. Тогда он, Гога, становится как бы ее соучастником . И — соглашается.

Если же ты пришел к нему с чем-то завершенным и продуманным, как правило, возникает контраргумент, и если он не действует и ты продолжаешь настаивать на своем — ответом раздражение и безапелляционность. Решение принято. Точка. Выполняйте!

Дисциплина в БДТ — как в армии. Отличная. И исходит она от Главного. За малейшее нарушение следует кара. Обязательно. Вот почему в БДТ не было такого распада, развала, который наблюдался во многих других советских театрах. Из БДТ можно вылететь в три секунды, если Гога того пожелает. И не помогут никакие месткомы, никакие правила трудового законодательства. Здесь царит единоличная власть. И потому здесь боятся его и “капают” друг на друга.

Однажды в Театре им. Маяковского я увидел на сцене спящего пьяного рабочего. Я представил себе, что было бы, если бы то же самое увидел вошедший в зал БДТ Товстоногов. Гарантирую, что до того, как этот человек проснулся, его уже уволили бы.

— Так и надо, — скажут многие.

И все-таки я думаю, что дисциплина достигается и иными средствами. Конечно, держа в руках палку, можно многого добиться. Но мне более по душе студийная круговая порука друзей, взаимоответственных и взаимотребовательных.

Не один раз я видел в БДТ слезы на лицах сотрудников.

В “Нашем доме” никто никогда не плакал. Разве что в день, когда закрыли студию, ревели все!..

Я отчетливо понимаю, что мое сравнение покажется кому-то странным (явления, мол, неравнозначные), однако в этических вопросах нет, думается, разделения между всеми, кто в меру сил и талантов своих роет землю на ниве Искусства. По студийному (для меня высшему!) счету — все одинаковы, все равны.

Евгений Алексеевич Лебедев этого не понимал. При всей своей простоте и даже простонародности (не раз он с упоением настаивал на своем волжском происхождении — “сын деревенского дьячка, поповский я сын”) он частенько делал то, что другие не могли позволить себе, — к примеру, почувствовав усталость, он мог встать и сказать:

— Все. Кончаем. На сегодня хватит.

Я удивлялся таким вельможным заявлениям, поскольку определять конец репетициям — прерогатива только режиссера, и даже, чтобы сбить у народного артиста охоту к таким руководящим (вместо меня) амбициям, тотчас твердым тоном настаивал:

— Нет. Повторим еще разок и — по домам.

Мало помогало. Евгений Алексеевич иногда увлекался как ребенок. Иногда был ворчлив и злобен. Я вспоминаю его и тем и другим: талант актерский брал верх в нем перед человеком самовлюбленным бескрайне.

Рассказывают в БДТ, что лишь покойный Луспекаев мог “бороться” с Лебедевым. Однажды, на спектакле “Поднятая целина”, он так разозлился на Евгения Алексеевича, который в образе Щукаря “тянул одеяло” на себя, своими “штучками” отвлекал внимание зрителей, что тот, разрушив свою мизансцену, вдруг подошел к Щукарю, поднял за плечи, тряхнул и сквозь зубы с ненавистью и присущим только ему “луспекаевским” темпераментом процедил сквозь зубы отсебятину:

— Замолчи, сука... Убью!..

К счастью, он говорил это спиной к зрительному залу. Так что эту реплику слышали только актеры.

Но не все, не все в БДТ могли “срезать” Лебедева подобно Луспекаеву. Олег Басилашвили — интеллигентнейший из встречаемых мною актеров — имел необычайную выдержку и терпел. Терпел и я. Играя с Лебедевым в режиссерские “поддавки”, то есть не раздражаясь, скажем, по поводу того, что он не знает, не может выучить и постоянно перевирает безбожно толстовский текст, я целил в результат, который мне был важнее мелких конфликтов.

Только потом, после премьеры, я понял, что Евгений Алексеевич не такой простак, как я думал. Это он вел меня к конфликту с собой, а следовательно, и с Товстоноговым. Теперь я убежден, что он вполне сознательно доводил меня до предельно экстремальной ситуации.

Беда его была в том, что я никак не шел на обострение.

Он понимал, что время окончательного взрыва еще не настало — ведь спектакль пока не готов!.. — а вот когда все будет сделано в наилучшем виде, тогда и можно будет рвануть гранату. Однако на пустом месте такое не пройдет. Если все у режиссера ладится с Евгением Алексеевичем, то было бы неприлично и неожиданно производить взрыв, ведущий к разрыву.

Вот почему очень часто Евгений Алексеевич в процессе репетиций без причин или выдумывая эти причины на ходу (человек-то он опытный, талантливый) готовил загодя почву для будущего. В его голове изначально был конкретный план: ставить Толстого может только Гога, а меня надо убрать из этой работы, как только она, во-первых, будет близка к завершению, а во-вторых, когда Гога освободится.

Вот тут по времени не все сходилось. Была весна 1975-го. И Гога стремительно заканчивал пьесу открытого им для театра драматурга Александра Гельмана “Протокол одного заседания”. Эта пьеса — на так называемую производственную тему — была очень важна ему в репертуарном раскладе. Носом своим он блистательно чуял успех острой, публицистичной, во многом честной пьесы и у начальства, и у зрителей — перед этим качеством его мы, советские режиссеры, все должны преклоняться.