Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2007)

“Эпитет „великий” не применялся к нему при жизни и странно звучит сегодня. Однако объективная экспертиза советской (подцензурной) литературы 1960 — 1980-х годов показывает, что тогда было два великих советских прозаика — Юрий Трифонов и Василь Быков...”

“Трифонов ни разу не упустил возможности показать, что „всякая удача есть всего лишь видимость, и для этой видимости, излучающей ложный блеск, неминуемо придет время ‘закатиться‘, как заходит светило” (С. Аверинцев). У Трифонова сюжет катится только к несчастью, это горизонт любого его произведения”.

“„Тайна жизни” представала как трепет перед сцеплением событий. Трифонов умел передать читателю ощущение загадочной логики судьбы, когда из ничтожных причин вырастают катастрофические последствия. Этот „сюжетный” взгляд на жизнь был одновременно и писательской болезнью, и основой писательского мастерства”.

Виктор Iванiв. Начала Николая Кононова. — “TextOnly”, № 20 .

“Николай Кононов изучал теорию множеств и глубоко усвоил идею координат Картезия, идею предела как сбывшейся смерти человека. Его истории воспроизводят, возможно, одну из глубочайших матриц того, о чем вообще можно рассказать. Покупая его книги, мы покупаем время, ставшее таким, как белое мыло, омывшись которым, возможно, понимаешь, что не стоит жить”.

О стихах Николая Кононова см. также: Геннадий Обатнин, “Брат краткости” — “Новый мир”, 2006, № 10.

Инъекция трансцендентальной беспечности. Александр Секацкий о философском завещании Емели. Беседовал Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2007, № 13, 12 апреля.

Говорит Александр Секацкий , философ-эссеист, публицист, прозаик: “Великая скрытая мощь недеяния — это глубоко репрессированная тенденция русской культуры. Если согласиться со Шпенглером, что при Петре Россия вошла в псевдоморфоз, отложив реализацию трансцендентного замысла о себе и приняв к временному исполнению чужую участь, то в первую очередь это касается философского завещания Емели. В частности, систематическое несчастье, хронический двухсотлетний невроз русской интеллигенции во многом обусловлены неумением достойно выносить праздность, не говоря уже о том, чтобы по мере сил следовать примеру Емели — единственного даоса всея Руси… <���…> Лев Толстой выразил суть дела в коротком афоризме: „Лучше ничего не делать, чем делать ничего”. Насколько органичен опыт недеяния для русской духовности, свидетельствует безусловный успех героев Шинкарева и движения митьков в целом. Я полагаю, что этот опыт составляет одну из самых оригинальных страниц всей русской культуры ХХ века”.

Валерий Казаков (г. Киров). Приближенье к черному квадрату. — “Литературная Россия”, 2007, № 17, 27 апреля.

“Поэма [в прозе] Марии Ботевой „Что касается счастья”, напечатанная в шестом номере „Нового мира” за 2006 год, произвела на меня сильное впечатление. <���…> В то же время Мария Ботева как писательница мне интересна уже тем, что она принципиально не сюсюкает, обращаясь к родине, она демонстрирует возможность нелюбви, коли эта нелюбовь есть на самом деле. <���…> Ее поэма не поддается пересказу, как не поддается описанию тоска. Особенно тоска зимняя, когда сугробы в городе „В” растут не от снегопада к снегопаду, а сами по себе — „из зимы”…”

Константин Крылов. Памяти Станислава Лема. — “АПН”, 2007, 2 и 10 апреля, 15 мая .

“<���…> отвращение к плоти, к „телесному низу”, впервые проявившееся в этом эпизоде, в случае Лема имело не психотическое, а метафизическое основание. Мы еще вернемся к этому; покамест отметим для себя, что тема убожества и мерзости человеческого тела сыграет в творчестве Лема ту же роль, что и у его великого предшественника Свифта: негромкая, но ясно различимая сквозная нота, пронизывающая все творчество”.

Борис Кузьминский. Звездолет, шампур, Россия. Писательская техника на грани фантастики. — “Русская Жизнь”, 2007, 30 апреля .

“Целиком оттуда, из 70-х, и фигура, и поэтика Дмитриева. „Несильный ветер” так же „гладил реку против шерсти” и при Ельцине, и при Андропове, и при Брежневе. В „Бухте Радости” мы не чувствуем ни сегодняшних лиц, ни грязного пресного пляжа, ни силовых линий времени, его специфических атрибутов, — они старательно названы, но не выболены всей нервной кроной, изнутри. Манера мешает — высокоразвитая манера интеллигентской советской литературы, инерционная и комфортная, точно ватин, в который автор замотан по самое темечко и бродит теперь вдоль шумных улиц 2007-го, как слепоглухонемой увалень Винни-Пух, отгороженный от столкновений с зазубринами реальности”.

“Я далек от призыва посылать начинающих авторов в творческие командировки на заводы и стройки по семидесятнической традиции; тем более что авторы у нас плодятся, как дрозофилы, а заводов и строек все меньше и меньше. Но и пребывать внутри собственного мозга уважающий себя писатель не вправе”.

См. также: Андрей Дмитриев, “Бухта Радости” — “Знамя”, 2007, № 4 .

Алла Латынина. Трактат, дневник и комментарий. Книга Георгия Гачева “Шестьдесят дней в мышлении”, написанная в 1961 году и ставшая легендой, наконец увидела свет. — “Московские новости”, 2007, № 14, 13 апреля.

“Я впервые услышала о ней в 1964 году, придя совсем зеленым выпускником филфака МГУ в редакцию критики и литературоведения издательства „Советский писатель”. Именно в эту пору рукопись странствовала по издательству, зависая между редакциями, ее отсылали новым и новым рецензентам, снабжали новыми и новыми редакционными заключениями. Книга вываливалась из всех канонов. <���…> Сегодня книга уже не поражает так своей жанровой дерзостью и новизной. <���…> Но у истоков самой манеры философствования Гачева, в которой причудливо соединяется рефлексия по отношению к предмету исследования с беспощадно дотошной попыткой самопознания и шокирующей исповедальностью, стоит именно эта книга (М., СПб., „Летний сад”), дожидавшаяся своего издания сорок шесть лет”.

Урсула К. Ле Гуин. “В моей памяти живут многие миры”. Беседу вела Маргарита Меклина. — “Взгляд”, 2007, 16 апреля .

“Я вхожу в небольшую группу поэтов; мы встречаемся раз в месяц, чтобы читать и обсуждать наши стихи и решать, к какой теме мы должны обратиться в следующий раз и в какую форму ее облечь”.

“Я начала зачитываться Толстым, Достоевским, Тургеневым, Чеховым, когда мне было тринадцать или четырнадцать, и они сразу же превратились в обожаемых мной мастеров. Позже я открыла для себя Булгакова и Замятина, а также „Обломова”, затем объявился „Доктор Живаго”. Повзрослев, я перестала получать удовольствие от Достоевского, но все остальные продолжали идти по жизни со мной — Толстой как вершина художественной литературы, Тургенев в качестве близкого друга”.