Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2007)

Мне сегодня страшно, Лизонька. Ты говоришь, такой, как Ася, бояться нечего? Нет, Лизонька, страшно.

Лизонька, вот ты говоришь, я была красавица. Наверное, была. Все считали. А Колька, племянник, дяди Дани сын, даже спрашивал, я тебе рассказывала — Тетя Асечка, а почему ты в торгсин волосы не сдашь, они ведь золотые! Тогда, Лизонька, все, у кого золото, его в торгсин несли в обмен на продукты или что купить иностранное. Но у нас золота не было, а вот волосы мои и вправду были золотые. Ты помнишь? А я думала, что нет, не помнишь, какая у тебя мама была. Они ведь у меня после той операции почернели. И спрашиваешь вдруг, почему я актрисой не стала. Странно даже, никогда не спрашивала. А тут спрашиваешь. Конечно, хотела. Я танцевала, нас с Нинкой учили и танцам, и рисованию, и музыке. У меня учительница была замечательная, Лёлечка, она на Синичке жила, в консерватории преподавала. Ты вот, Лизонька, считаешь, что у меня такой голос, будто я из Малого. Голос от мамочки, она у Далматова училась и у Гламы Мещерской. Вдруг убежала с Высших курсов в театральное. Потом, правда, вернулась, отец не велел, может, поэтому не хотела, чтобы я была артисткой. И когда наша Нинка в хореографическом училище понравилась, ее там Гельцер отметила, мамочка говорила — А если из Нины не выйдет солистки? Что же, она будет в кордебалете руками махать? А папочка сказал — Она получит образование, которое нужно девушке. Там нет бригадных методов, пятидневок, этих “шкрабов” со стрижеными затылками, там учат иначе. И тогда мамочка стала кроить для Нины платьице и вышила его необыкновенными цветами за одну ночь. Но не взяли Нину! И танцевала замечательно, я говорила, сама Гельцер — а это была тогда прима — была в восторге, но вдруг выяснилось, и это после всех экзаменов, что Нина старше, чем надо. А речь шла о трех месяцах. Интересно, да? Наверное, нужен был блат. Это как с тобой. Но у нас в том мире знакомых не было. Саввушка наш не в счет. Лишь бы самому уцелеть… А я всегда мамочку слушалась, она про меня никогда не говорила, чтобы в артистки, а мне всегда казалось, что я ничего не могу.

Лизонька, подожди уходить, ты всегда уходишь. Мне опять сон приснился — мамочка и все-все. И стол такой богатый, Лизонька, чего только нет, и такое вкусное необыкновенно. И вдруг дверь открывается, и на пороге — мужчина, а глаза у него вот так вот прикрыты. И мы сразу к нему, и мамочка, и я. И говорим — Дядя Сережа! Открой глаза! А он — Они у меня болят! Я ему — Дядя Сережа, у меня тоже болят, я и не вижу ничего почти. А он их все равно не открывает, глаза, но ведь что интересно, Лизонька, я и сейчас, и во сне не знаю, кто это был… Нет, нет, не брат папы Мишеньки, нет, я его не любила, того дядю Сережу, не он, но кто? Может, дядя Сережа Гейнрихс, который сидел, а когда вернулся, умер. Может, и он. А перед тем как ты вошла, дверью хлопнула и меня разбудила, я мамочке говорю — Мамочка, давай в следующий раз колбаски пожарим! Хорошо, мамочка? А ты — разбудила. А вот вчера, Лизонька, мне днем приснилась дверь. Моя дверь в Измайлово, и я сижу перед ней на коленях, дверь целую и плачу.

И она подняла руку, как будто бы видела кого-то по направлению этой руки. И ушла.

Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, актер. С 1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы.

* *

*

Меня как будто гонит кто-то,

торопит, дразнит, гнет к столу.

Неумолимая работа

сажает на свою иглу.

Как будто обойтись не может

без одуревшего меня

и дикой ломкой душу гложет

весь день и за порогом дня.

Скажи мне, друг, что это значит?

Чего дрожать? Куда лететь?

Лесной ли царь за мною скачет?

Русалка ль загоняет в сеть?

Моя бессонная тревога,

сквозная каторга, за что?

За то, что плохо слышал Бога?

Не там искал? Нашел не то?

Скажи мне, как остановиться,

как провалиться в легкий сон?

Просить прощения, казниться?

Иль князю ночи бить поклон?..

* *

*

Ты ловишь все приметы,

все ищешь их, слепец.

Как суевер отпетый,

ты по приметам — спец.

Таков симптом болезни

глухого старика,

что чует близость к бездне,

хотя б издалека.

Толчки горячей крови

дают понять вчерне,

что старец наготове

не к яме, а к весне.

Что делать?.. Нет смиренья!..

И чокнутый старик

строчит стихотворение

к последнему впритык

все той же ручкой штучной,

простушкой без затей,

как с жизнью полнозвучной

боясь расстаться с ней…

* *

*

Собака лежит на пороге

затем, чтобы я не ушел.

И все мои страсти убоги

пред тою, что пес предпочел.

И в мудрой его укоризне

не смена погод и свобод,

а знанье, что в нашей отчизне

событие — только уход…

* *

*

Пыль прошлого на легкие садится

и не дает вдохнуть. Никто не смог

покаяться. И каменеют лица.

И ярость проступает между строк.

Зачем ты сохранял такие письма

и канувшие в Лету адреса?..

Все признаки родного вандализма.

Всех призраков смурные голоса.

Не знают срока просьбы и угрозы.

Не имут сраму шутки и смешки.

Кривляются и принимают позы

гнилые корни, жалкие ростки.

Куда девать доносы и расправы

под марками с отринутым гербом?

С кем спорить, если мертвые не правы,

но все неправды нажиты горбом?..

* *

*

В юбилейных застольях не ждут мертвецов,

но они появляются вмиг,

не касаясь ни рюмочек, ни холодцов,

из своих ненаписанных книг.

Мы как будто забыли про тайный черед.

И другой. При котором они,

оценив неизбежный для нас поворот

и не слушая общей гугни,

вспоминали бы нас…

Мы оплатим сполна

все долги за продолженный срок.

Жаль, от белого быстро дуреем вина

и не знаем, каков же залог.

Друг погибший!..

Один, как живой, покажись

или с тем наведенным стволом!..

О, какая тоска — уходящая жизнь

и нехватка своих за столом!..

* *

*

Всем хороши дожди, грибы,

но замедлением судьбы,

ее обратной перспективой

особенно. Как старый грач,

молчи, с мобилкой не судачь.

Не лживой жизнь была, не лживой.

За что люблю музейный люд?