Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

— Да? Так мне что, может, не забирать? — растерялась я, и дрогнуло сердце. Качнулось, как мятник, туда-сюда.

Вот оно, порочное двоящееся произволение, исчадие всех грехов! Именно здесь коренится зло — в непостоянной, неустойчивой, противоречивой, превратной человеческой воле.

— Ну, как хочешь, тебе выбирать. Но ей здесь хорошо. Она счастлива.

— Нет, ты мне скажи: да или нет? — жалобно пролепетала я. — Как скажешь, так и будет. Тут еще папу кладут в госпиталь с подозрением на инфаркт.

— Слушай, — сказал он, — смотри на это прагматически. Нужна тебе собака — я привезу. Не нужна, не можешь ты за ней ухаживать, папу кладут в госпиталь — я с радостью ее оставлю себе. Ну, подумаешь, приблудилась к владыке эта собачка, он думал: кому бы ее отдать? — и отдал тебе, а ты отдала ее мне. В чем проблема?

Проблема в том, подумала я, что Тутти — это сокровенность, с которой приходишь на Страшный Суд. Тутти — это то, как мы когда-то шли с моей бабушкой к половине восьмого утра в детский сад через мост с Кутузовского в Девятинский переулок, где сейчас храм Кизических мучеников, и было еще темно, и мне пять лет, и валил косой снег прямо в лицо, и ветер задувал с реки, аж свистел, гремел, и мы обе были еще сонные, и бабушка, такая хрупкая, в черных ботиках, которые кнопкой застегивались на тонкой щиколотке, в легком демисезонном песочного цвета пальто, придерживала рукой поднятый воротник, и ветер сорвал с нее шапочку и куда-то понес, поволок, но она не побежала за ней, потому что другой рукой крепко держала меня, и было пустынно, таинственно, и не было вокруг ни души, и снег был синеватого цвета, как будто все было заколдовано, мерцание какое-то вдалеке, и так не хотелось расставаться с моею бабушкой; и что-то мучительное было в этом движении-— вперед, вперед, — и в то же время сладкое, ведь бабушка все еще шла со мной, и опять мучительное, потому что уже показывался купол недействующего этого храма, где детский сад; и все еще блаженное, потому что бабушка все еще была здесь… И я шла рядом с ней и думала: “Вот я такая маленькая, а у меня уже так много было всего!” А потом — словно порвалась пленка, и я не помню уже ничего.

О том, что трагедия родилась из духа музыки, понаслышке знает всякий — читать для этого Ницше вовсе не обязательно. Но если не полениться, прочитать и вдуматься, откроются вещи удивительные. Знаменитая работа повествует вовсе не о генезисе античной трагедии, но о зарождении персоналистического искусства как такового. О зарождении лирической поэзии — в противовес гомеровской, эпической традиции — как высшей формы противостояния человека року, хаосу и, в конечном счёте, смерти. Поэтическое творчество осознаётся Ницше как “высшее напряжение языка, стремящегося подражать музыке”. Стихотворцы всех времён и народов эту нехитрую истину, естественно, знали — фонетическая составляющая текста, чистота звука всегда являлись лакмусовой бумажкой, по которой можно было отличить творение мастера от ремесленных поделок. Другое дело, что музыкальность стиха могла порой вступать с семантикой в непримиримое противоречие, как у романтиков и модернистов, а то и вовсе выродиться в чистую глоссолалию.

Век минувший внёс свои коррективы. Если Бродский в нобелевской речи с гордостью говорил о стихотворцах своего поколения как о людях, сумевших “написать музыку после Аушвица”, то для последующих генераций само понятие “музыка” применительно к поэзии стало едва не моветоном...

Предлагаемые читателю “Времена года” замысливались отнюдь не как декларативный проект под условным лозунгом “Назад/вперёд к музыке!”. Это просто дань признательности композитору, на протяжении многих лет делавшему мою жизнь менее непереносимой. Толчком к их написанию стал замечательный диск Гидона Кремера “Восемь сезонов”, в котором классические “Le Quattro stagioni” Вивальди оказались виртуозно переплетены с “Сезонами в Буэнос-Айресе” Астора Пьяццолы. Оказалось, что до дыр, до мелодий на мобильнике заигранная классика может звучать свежо, молодо и не менее страстно, нежели танго экзотического аргентинца. Трезво отдавая себе отчёт в разности весовых категорий, я попытался создать собственную версию фенологических зарисовок, использовав в качестве эпиграфа шедевр “рыжего аббата” из Венеции. Как получилось — судить не мне. Но если прочитавший эти стихи сподвигнется лишний раз переслушать творение Вивальди — значит, труд автора уже был небесполезен.

La Primavera. RV.269

I. Allegro

Холодно. Холодно. Холодно.

Ровная белая плоскость.

Прыгнула птица, нахохлилась,

пробороздила полоску.

Рядом другая, десятая,

тысячная зазвенела.

Ноты скворцов — как десантники

с помолодевшего неба.

Что-то проклюнулось новое.

Рыжий аббат по-кошачьи

глянул на лист разлинованный.

Пальцы смычок предвкушают —

весело, весело, весело…

Так, нарываясь на выстрел,

пальцы в классическом вестерне

над кобурою нависли.

II. Largo e pianissimo sempre

насмешливый солнечный шприц

прогнал пробужденье по вене

и я машинально поверил

нестройному щебету птиц

рассевшихся важно окрест

так верит любитель нестрогий

разрозненным всплескам настройки

секунда и грянет оркестр

и властью музы2ки живой

сугробы последние стают

собачьим дерьмом прорастая

окурками жухлой травой

в безумии нет новизны

но помнить о музыке стоит

всегда даже если истоки

гармонии замутнены

III. Allegro: Danza Pastorale

Ещё трава вовсю не распрямилась

и талый лёд сплавляют по реке,

но отразился мир, дождём промытый,

в проснувшемся фасетчатом зрачке.

Он набухает тучами, роится,

сосёт из листьев клейкий сладкий сок —

бесплоден, как победы ассирийцев,

бессчётен, как египетский песок.

Уже Восток грозит грозою майской,

а важный Запад латами одет —

там, под хитином, молодая мякоть

упорно пробивается на свет.

Помилуй Босх их бравое кишенье,

обезопасив, удержать в холсте…

Жестококрылый насекомый шелест.

Переплетенье умыслов и тел.

L’Estat. RV.315

I. Allegro non molto

Осязаем и плотен,

зной ландшафт застеклил.

Капли сохнут в полёте,

не касаясь земли.

И природа парная,

ветви небу воздев,

дремлет, припоминая

тяжесть прежних дождей.