Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

Чтобы хлынувший с неба

вертикальный поток

в пересохшие недра

впрыснул жизнь. А потом

с головою накроет

детский страх темноты.

Исполинский некрополь.

Тяжесть звёздной плиты.

II. Adagio

ночной туман над лесополосой —

и незаметно тлеющий торфяник

которым привкус гари привнесён

перерастает в пламень триумфальный

туман прохладный и горячий дым

неотличимы как любовь и похоть

столь нечленораздельно молодым

себя чудно2 под занавес припомнить

случайной искры некогда достало

чтоб тление подспудно нарастало

перерождаясь в яростный накал

с которым не управиться никак

кто ж знал что сколько ливней ни прольётся —

похеришь жизнь похоронишь жену —

подспудный жар уходит в глубину

и станет тлеть покамест не прорвётся

III. Presto: Tempo impetuoso d’Estate

Назойливые осы, таз с вареньем

и облаков закатное горенье,

присыпанное пеплом по краям, —

домашний рай не для таких, как я.

Переизбыток мошек и букашек,

кишенье жизни в собственном соку,

считай, необратимо обрекает

утрате вкуса всех, кто и2мет вкус.

Природа — Рим, где не уединиться,

а я от муравейников устал.

И слюдяное марево струится

над раскалённой белизной листа.

Но любопытен я. Мне с детства любы

прохладные глубины старой лупы.

И в тот кружок, что походя прожёг,

свершаю окончательный прыжок.

L’Autunno. RV.293

I. Allegro: Ballo e Canto di Villanelli

Багряное, золотое —

доступны за просто так.

Подходит к концу застолье,

и воздух влагой набряк.

Природа, в миг перехода

бесстыдная на свету,

вступает в привычный холод,

привычную красоту.

Ей, женщине, инстинктивно

понятна эта игра:

за тленным золотом стынет

бессмертие серебра.

Откинувшись на подушку,

ей лестно и чуть смешно,

что так заморозить душу

другой уже не дано.

II. Adagio molto: Ubriachi dormienti

лучше и2з дому наугад

страшно наедине с душой

шутовской лоскутный наряд

не роскошен скорей смешон

наподобие пышных риз

слаще честное неглиже

или белый верх/чёрный низ

как у тётенек на душе

снег — покрывший на Покрова2

разорённую землю — лёг

на виски мои на слова

как серебряный мотылёк

он упрямо порхал чудил

платонически длил игру

белизна сильнее чернил

даже если стает к утру

III. Allegro: La Caccia

Сучьев утренняя проседь.

Впрочем, лучше ни гу-гу

о творящемся без спросу

в человеческом мозгу.

Боже, до чего же славно

до сих пор по мере сил

эту стынущую слякоть

снисходительно месить!

До чего же неохота

становиться стариком,

чтобы в близящийся холод

заглянуть одним глазком!

Льдистым градусником смерить

уходящее тепло.

Дух, бессмертный после смерти,

не способен помнить плоть.

L’Inverno. RV.297

I. Allegro non molto

Ни ледяных узоров на стекле,

ни хвойных лап в морозном серебре —

лишь клянчат жизнь голодные пичуги.

Пусть всё не так, как надобно для чуда,

и вместо снега бурою листвой

земля заледенелая одета —

безбожий мир вступает в Рождество,

как желчный старикан впадает в детство.

А там огни бенгальские искрят

и огорченья делаются мельче.

Скрипичные серебряные смерчи

ныряют в нисходящий звукоряд

и вновь взмывают в праздничную высь.

Вертеп мультяшен. Истинны волхвы.

Иссохший взгляд ответствует звезде

и понимает: всё не безнаде…

II. Largo: La Piogga

скудные небеса

зиму не оправдали

слепнут мои глаза

что там: земля вода ли

не прочитать с листа

этой бесснежной стужи

попросту пустота

превоплощает души

не занести в блокнот

строк что легко ложились

попросту настаёт

новое время жизни

или всего верней

то бишь всего честнее

шанс разобраться с ней

праздник прощанья с нею

III. Allegro

белы2м бело2 болеет о былом

больны2м больно2 былеет о болеем

о до2бела обглоданной Бореем

бумаге о сугробах над столом

Я слепну, но, покамест в теле ветхом

послушны осязание и слух,

пытаюсь петь, подвластный ремеслу,

как поздний снег обламывает ветви.

Живу на ощупь, но простые вещи

меня пугают: стол, стакан, комод.

Я ложечкою чайною повержен —

ведь и она меня переживёт.

Не говоря о зеркале в прихожей,

не говоря о книгах. Им дано

превоплощаться под чужою кожей

и прорастать как мёртвое зерно…

Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.

Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. 7:10. Да, в это время обычно начинает кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал — сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.

Полежал так, слушая хрипловатое посапывание жены, привычный, но все равно раздражающий, непонятно чем в эти утренние субботние часы рождаемый гул за окном; очищенная пустотой сна голова быстро забилась мыслями, проблемами, делами, которые предстоит разрешать сегодня и на будущей неделе. И вспомнилось о самом важном — неприятном, но и торжественном, один раз в жизни случающемся: ему исполнилось сорок лет. Внутренние часы, мерящие время не минутами и днями, а годами, в очередной раз щелкнули, но щелчок этот был особенный. Да, уже не тридцать пять, не тридцать девять, а — сорок. Четверка и нуль. И дальше — пятый десяток, северный склон жизни...

Тело сделалось сырым и холодным, будто попал под осенний ливень; Юрьев откинул одеяло, вскочил. Жена застонала, зашевелилась.

— Спи, спи... успокойся. — Юрьев снял со спинки стула штаны и

рубаху, подобрал носки, сунул ноги в тапки. Пошел на кухню. “Больше некуда”, — усмехнулся.

Щелкнул выключателем и заморгал, ослепленный светом. Потом включил стоящую на холодильнике магнитолу — привык начинать день с новостей по радио.