Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2009)

А в самом деле, куда мог бы приехать Чичиков? Он ведь не женат, к Пенелопе не стремится, и какая могла бы у него быть Пенелопа? Вряд ли он составил бы себе состояние и остановился, не такой это был человек, да и нет окончательной Итаки для Одиссея. Был, конечно, бендеровский вариант — скупил мертвых душ тысячи три, взял под их залог титанический кредит и исчез; остроумно было бы пустить его по второму кругу, все по тем же помещикам, чтобы он убедился в некотором ужасе, до какой степени они не переменились, только одряхлели сами да обветшали дома их. Еще любопытней было бы сделать его странствие самоцелью — чтобы начал он скитаться по России, неостановимый, неудержимый, нигде не находящий облегчения, и метался бы со своим списком до тех пор, пока не пришел бы в земледельческий край, где его спросили бы, что такое душа. Он начал бы объяснять и, глядишь, увлекся бы, — но земледелец только глядел бы на него в каратаевском почтении, тупо моргая, стесняясь прервать и не решаясь уйти.

Русская Одиссея — это когда у странника нет Итаки. Роман без конца, с вечно сожженным вторым томом, обрывающимся на словах „И мы едва””.

Антон Васильев. Виноватая Америка. — “Посев”, 2009, № 4 .

Тексту, пропитанному цифрами и статистическими сводками, предшествует эпиграф из, как всегда, вычурной заметки писателя А. Проханова, начинающейся словами “Америка страшно виновата перед миром” (газета “Завтра”).

…Здесь о деятельности знаменитой АРА (при подписании договора в 1921 году американцы обязались накормить 1 миллион российских детей), о работе в Совдепии квакеров, об Обществе американской медицинской помощи, о работе многочисленных частных лиц — словом, о всех тех, кого после некоторого ослабления голода в конце 1923 года советы причислили к шпионам и диверсантам.

“Еще АРА пришлет нам, детям, / какао, сайку и маис, / Но что нам делать с миром этим, / висящим головою вниз?” — писал в стихотворении о 1920-х годах поэт Семен Липкин.

Денис Горелов. Родина или смерть. Михалков и демоны. — “Русская жизнь”, 2009, № 7 (46).

Каждый гореловский фельетон (рубрика “Художество”) — а этот посвящен Никите Михалкову — суть художественный этюд, всегда на грани фола, всегда смешной и убийственно беспощадный. В свое время так же беспощаден был и Чуковский, так что не зря автор “Санина” г-н Арцыбашев вызывал его на дуэль.

Евгений Гусятинский, Саша Денисова. Как снимать войну. — “Русский репортер”, 2009, № 16 (095).

О трех еще живых фронтовых фотокорреспондентах — Борисе Соколове, Малике Каюмове и таллинце Семене Школьникове.

“ — После войны вам когда-нибудь хотелось снова снимать войну?

— Мне лично не очень. Я видел столько трагедий, особенно у партизан. Когда приезжал в Москву, раздавал тушенку и хлеб механикам, которые мне камеры чинили. Видел, как люди голодают. Помню, приехал в Москву, иду с вокзала пешком, вдруг вижу: пиво продают и длиннющая очередь стоит. И мне почему-то захотелось пива, хотя я его не особенно люблю. Подхожу, говорю, мол, только с фронта. Как же эти ребята на меня набросились! „С фронта? Тебя на фронте кормят, а нам 300 грамм хлеба дают!”

И мне так стыдно стало, что я повернулся, еле слышно сказал „извините” и ушел. Вдруг один парень меня догоняет и говорит: „Слушай, пойдем, ребята решили, что надо дать тебе пива”. А я ему: „Скажите спасибо ребятам. Я уже не хочу”” (Семен Школьников).

Александр Вирпша. Образ Польши и образ литературы. — “Новая Польша”, Варшава, 2009, № 3.

О выдающемся, если не сказать великом литературном критике Яне Блонском (1931 — 2009), авторе книг “Смена караула”, “Выступление в поход”, “Роман с текстом” и др. Сквозь все его работы проходит тема мифологического сознания, польской идентичности в литературе — в разные эпохи и времена. Ему принадлежит расхожий термин “эмиграция воображения”, люди, слышавшие его лекции, рассказывали, что Блонский говорил о литературе лучше, чем она делала это сама. На рубеже 1970 — 1980-х критик на некоторое время замолчал: “Имеет ли смысл быть критиком, если литературный быт отдает фальшью — интеллектуально и психологически?”

После 1990 года Блонский уже не печатался: прогрессировала болезнь Альцгеймера. “Хочется верить, — пишет Вирпша, — что он ушел не бесследно, что традиция литературоведения, не ограничивающаяся „исследованием ножек членистоногих” (по определению Галчинского), найдет последователей”.

Игорь Золотусский. Апология Гоголя . Беседовал Виталий Каплан. — “Фома”, 2009, № 4 .

“ — Чего чаще всего не понимают, не берут в расчет люди, которые сегодня высказываются о творчестве Гоголя и о его жизни?

— Насколько я знаю, нынешние споры сводятся к тому, был ли Гоголь мистиком или нет. Споры эти „модны”, но совершенно неосновательны. Человек, верующий в Бога, не может быть мистиком: для него всем в мире ведает Бог. А Бог — не мистик. Он — источник благодати. Мистическое и божественное несоединимы. Между прочим, в „Полном Православном богословском энциклопедическом словаре” нет ни слова „мистика”, ни слова „мистический”.

Гоголь был верующий в лоне Церкви христианин, и понятие мистического не приложимо ни к нему самому, ни к его сочинениям. В них есть колдуны, чёрт, но это герои сказки. А чёрт у него часто фигура пародийная, комическая. Гоголь в шутку говорил, что всю жизнь преследует чёрта и хочет загнать его в угол. Конечно, он верил в то, что Богу противостоит дьявольское начало, но это не мистика, а духовный реализм. В отличие от сказочной нечистой силы из „Вечеров на хуторе”, во втором томе „Мёртвых душ” выведен дьявол без рогов и хвоста. Это дьявол современный, который „уже без маски выступил в мир”. Я имею в виду юрисконсульта, весьма цивильного на вид человека, но который страшнее любой нечистой силы. Устраивая в губернии великую путаницу (с помощью коловращения анонимных бумаг), он превращает мало-мальски существовавший порядок в хаос”.

Сергей Калашников. Изборник. — Литературно-публицистический альманах “Раритет”, Волгоград, 2008.

“Думается, Бродский недолюбливал Тютчева не из-за чрезмерных верноподданнических чувств последнего. Дело в метафизике, т. е. в этой самой Урании. Для Бродского Тютчев плохой метафизик, метафизик наполовину. Слишком ощутимо небрежение Тютчева конечным и чрезмерно увлечение бесконечным, ведь „в целом все конечное наводит на мысль о бесконечности гораздо чаще, чем наоборот”. Тютчев начинает с середины пути, отсекая самое любопытное: превращение вещи в ее чертеж. Дайте Тютчеву стрекозу — и он оставит от нее одни крылья. Но ведь есть „Итальянская villa”, „Она сидела на полу…”. Бродский же — как бы это сказать?.. — это такая, что ли, библейская ревность…”