Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2011)

Но одно дело — пролистать нечто уже известное, и совсем иное — задаться целью проверить потускневшие впечатления.

Видимо, еще с юности закомплексованный немощью Белинков испытывал жажду доказывать свою смелость, талант, эрудицию. Настаивать на своем превосходстве. В Майкудуке я убедился, что ему необходимо овладевать собеседником. По-разному. Ведь они разные. Начальные встречи со мною — атаки. Шквал имен и связей литературных — первая. Груз болезней — вторая. Казалось, что в Бородиновке он наизусть выучил медицинский справочник. Сердце — мелочь. Вот его туберкулез в открытой форме, в летальной стадии — это вещь. Услышав о «летальной», я, признаюсь, дрогнул, но молчаливо отверг.

Рисуя свое родословное древо, Аркадий Викторович обронил, что матушка его — корифей детского театра. Наталия Сац рядом с нею — дворняжка… Ладно. Дворняжка — тоже друг человека. Отец его — крупнейший экономист, друг великого Кейнса, советник Молотова. Ладно. Перед Кейнсом и Молотовым надобно устоять. Помаленьку я догадался, что имею дело со стихией. С подсознанием, которому плевать на рассудок.

Перед отбоем, во время мимолетного визита, нанесенного, чтобы справиться, «как дела» и пожелать «доброй ночи», Белинков вдруг настойчиво попросил «задержаться». (?) Приблизил свои очки к моим.

— Вы ничего не видите?

— Ничего.

— Здесь ни-че-го не видите? — и приложил палец к своей переносице.

— Ни-че-го.

Оказывается, мне следовало разглядеть темную точку, пятнышко — веское доказательство, что я удостоен высокой чести говорить с потомком браминов.

Отбой. Реакция моя была краткой и неприличной. Впредь я о браминстве ни-че-го не слыхал.

Возвратившись в Москву, я сразу же повидался с Давидом Самойловым. В хороший денек он прихватил меня в Мамонтовку. Ляли на даче не было, но тесть Самойлова, знаменитый эскулап Фогельсон охотно принял участие в безлимитной беседе. Поэт вновь допрашивал меня о ГУЛАГе. Я наслаждался историческим кругозором поэта. Его бросками от ГУЛАГа к пережитому здесь, на Большой земле. Дошла очередь до Аркадия Белинкова. Я задал встречный вопрос:

— Кто же на самом деле отец его?

— От силы — зубной врач.

Верно оценив мое молчание, Дезик вспомнил про Сюпервьеля. История включена в «Памятные записки». Не сверяясь с мемуарами поэта, восстановлю «мамонтовский» разговор.

Задолго до ареста Белинков где-то обмолвился: «Борис Слуцкий — эпигон раннего Сюпервьеля». Друзья всполошились. Предприняли срочные розыски. Выяснилось, что Белинков не знает французского. Ни одного языка не знает, кроме русского. Слуцкий и Самойлов сочли проблему исчерпанной. Меня же она сбила с панталыку. В Майкудуке я склонялся к выводу, что бурные фантазии Белинкова — прямое следствие ГУЛАГа. Его давления на психику зэка. А тут бросается под ноги «ранний Сюпервьель». Доарестный. С недоумением я обратился к Фогельсону. Ясно же, что проблема социально-психологического давления на узников перезрела и в России. Дело идет к всемирной патологии. Понимаю, мое наблюдение кустарно, а каков просвещенный взгляд знатоков, врачей?

Пересказать комментарий-экспромт сидевшего рядом, за столом, вольнодумца-медика не отважусь. Коньячок был крепок. Вернусь-ка я лучше к изящной словесности.

Я кончал немецкое отделение филфака, а для студента из Дома Герцена словесность российская оставалась полной владычицей дум. Сферой, в которой он обладал надо мной превосходством. Господин Учитель выплескивал на благодарного ученика свои накопления, быть может, считаясь с мудрым анекдотом: «Раз объяснил этой банде, пятый раз объяснил. Сам уже понял, а эти бездари, старшеклассники, ни хрена не секут».

Упрямые мои возражения, думаю, помогали шлифовать концепцию, основы которой закладывались на Тверском бульваре. Хорошо помню, что прошибить меня броским «необарокко» не удавалось. Символизм и футуризм, имажинизм и акмеизм я толковал, как прежде, на Моховой, когда лекциям в МГУ предпочитал полузапретный «Роман без вранья» Мариенгофа.

Нет у меня охоты восстанавливать сейчас майкудукские разговоры о Шкловском, Сельвинском, Олеше. Отзвук давних диалогов я слышу в книгах Белинкова, в заметках Натальи Белинковой-Яблоковой [2] .

Наталья Александровна в предисловиях к «Олеше» добавляет, что в архиве бывшего члена Союза писателей СССР, а после побега — профессора Индианского университета находятся заметки к книге о Солженицыне, черновики книги об Ахматовой… Что в «Сдаче и гибели» Белинков без устали топчет Виктора Шкловского.

Ученику будто неведомо, что кирпичи его фолиантов и щебенка статей — все требует меры. Он забыл, что, готовя диплом, выбрал наставника сам; что Шкловского ему никто не навязывал; что литгазетное «добро» на книгу о Тынянове дал именно Шкловский…

В Париже, в «Русской мысли», некогда появилась серия откровений однодельца Белинкова, получившего тот же срок — восемь. Девичья фамилия однодельца — Эльштейн, псевдоним скромненький, но со вкусом — Горчаков! Повышенной нежности я к нему не питаю. Спасибо, что не князь.

В «Вопросах литературы», где по поводу «Черных камней» колымчанина Анатолия Жигулина прошла дискуссия трех бывших зэков — Горчакова, Кораллова, Ломинадзе, — первому обломилась штрафная пайка. Заслужил он штрафную и по другому поводу.

Одноделец Белинкова категорично настаивал в «Русской мысли», что Шкловский не выступал в защиту своего подопечного, отправленного на Лубянку. Не выступал — и точка. Никогда. Столь же категорично я утверждаю: Виктор Шкловский не был дешевым фраером, чтобы спозаранку бежать и упрашивать: «Отпустите Аркашу, он хороший, из необарокко». Шкловский отправил ксиву графу Толстому, Алексею Николаевичу. Депутату. Лауреату. Члену всех Комиссий. Ксиву доверительную, в каждой строчке законную. Отправил, не сомневаясь, что секретарь графа, получив пудовый дар от почты, немедленно доложит про ксиву дорогим товарищам. Темпераментный Белинков позднее начнет пудрить мозги желающим, уверяя, что именно граф Толстой спас его от смертной казни. Не было смертного приговора! У депутата-лауреата не было привычки ходатайствовать за потомственных дворян, старинных знакомых — неужто он в 1944 году разбежится спасать школяра, чокнутого, накропавшего «антисоветский роман»? Прошу вспомнить: на фронтах решалась судьба России, Европы, а сам он, граф-депутат, дышал на ладан.

Виктор Шкловский мудро терпел пассажи Белинкова, а вот Илья Сельвинский предпочел не терпеть.