Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2005)

Голый встает и идет к окну

окно

под руками с фрамугой вываливается в Москву

а я

оборачиваюсь и не узнаю убранства

всё

он себя успокаивает

равно

но моя бабочка и идея бабочки но моя

обе уже вылетают в трубу в пустоту перепархивая

а

вернее

уже

идею осваивая

пространства.

Вообще Генделев — один из немногих современных авторов, использующих авангардную поэтику по прямому назначению, то есть не просто для нанесения прихотливых черных значков на белую бумагу, а для метафизического прорыва. Потому и чистой лирики, точнее, вообще лирики в привычном значении слова у Генделева немного. Один из достаточно редких и наилучших образцов ее — “Элегия” из цикла “Искусство поэзии”:

Я к вам вернусь

еще бы только свет

стоял всю ночь

и на реке

кричала

в одеждах праздничных

— ну а меня все нет —

какая-нибудь память одичало

и чтоб

к водам старинного причала

сошли друзья моих веселых лет

................................

я к вам вернусь

от тишины оторван

своей

от тишины и забытья

и белой памяти для поцелуя я

подставлю горло:

шепчете мне вздор вы!

и лица обратят ко мне друзья

чудовища

из завизжавшей прорвы.

И здесь, впрочем, “имманентная” элегическая конструкция под конец разрушается образом вполне хтоническим, иноприродным. Это вообще очень характерно для Генделева, неизменно сосредоточенного на пограничных ситуациях, осмысляемых как двери в инобытие. Потому ему и военные стихи так удаются — традиционная для поэзии такого рода барабанная риторика в них опять же заменяется метафизикой. Война при подобном взгляде осознается как приближение к смерти:

...а поражает на войне

что нагулявшись на свободе

назад приходит смерть — извне —

чтоб нас своей вернуть природе.

(“Стансы бейрутского порта”)

Очень характерно здесь слово “своей”, которое поставлено так, что может относиться и к людям, и к смерти. Смерть, таким образом, осознается как прорыв, возвращение человека к его (ее?) подлинной сути. Поэтому война оказывается единственным, что объединяет мир живых и зеркальный ему мир мертвых:

У мертвых собственный язык

у них другие имена

другое небо на глазах

и

та же самая война.

(“Другое небо”)

Даже важнейший для поэзии Генделева образ апельсинового сада, то есть рая, неразрывно связан с мотивами войны и смерти. “Полуденный сад” оборачивается “гибельным садом”, где герой стоит “с улыбкой идиотской детства… / припав щекой к стволу” (омонимия слова “ствол” говорит сама за себя):

И так был сад устроен

чтобы проще

нам

впредь

в ночном бою творящемся на ощупь

беспрекословно

умереть...

(“Война в саду”)

Здесь мы, впрочем, выходим уже на несколько иную проблематику, ибо рай в поэзии Генделева оказывается “гибельными садами” Аллаха (“Труп посадишь в садах Аллаха / И к утру зацветает труп”), Аллах же здесь — нечто вроде ущербного “младшего Бога” гностиков, спящий “с небольшой / улыбкой стоячей / на пустом краю позолоченного лица” триумфатор из одноименной поэмы. Более того, легко заметить, что в генделевских стихах отсутствует Сатана, которого, по сути, и замещает Аллах — “обезьяна” Бога Израиля, Того, чье имя Адонай цваот, Господь сил. Оттого и райский апельсиновый сад трудами Аллаха превращается в пародию на рай, в “сад железных апельсинов”, иронически названный Ораниенбаумом1.

Собственно, именно этот комплекс мотивов, в несколько усложненном и измененном виде, и оказывается центральным в “Легкой музыке” — первой новой книге стихов Генделева за семь лет. “Временский” том был подведением итогов — как казалось на момент его выхода, едва ли не окончательных. Дело в том, что несколько лет (пунктуальный генделевский биограф Кацис зафиксировал даже точную дату — с 11 января 1998 года) Генделев “серьезных” стихов не писал, пробавляясь эпиграммами и посланиями на случай. Несколько образчиков последних — например, “Ода на взятие Биаррица” или очень изящное “Послание Борису Березовскому, инсургенту и олигарху, на дарение ему шофара 23 января 2004 года от РХ” — вошли и в новую книгу, так что на первый взгляд она и впрямь смотрится “легкой музыкой”.

Центром ее, однако, становятся другие тексты, написанные, согласно авторским датировкам, весной — летом 2004 года, — уже цитировавшаяся “Классическая философия в будуаре”, “Памяти Демона” (романтический извод генделевской поэтики, дань сколь лермонтовской, столь и киплинговской традиции), “Первое послание к евреям” и “К арабской речи”. Именно два последних стихотворения завершают формирование генделевского национально-религиозного мифа, обнажая эволюцию ключевых мотивов его поэзии. Впрочем, о “национально-религиозном мифе” в данном случае можно говорить лишь осторожно и с известной долей условности: по тонкому замечанию Майи Каганской, Генделев — “поэт теологический, но совсем не религиозный”. Религия у Генделева — скорее идеологический конструкт, нежели ощущение интимной связи с миром Танаха2.

В “Первом послании к евреям” и “К арабской речи” поэт задается одним и тем же вопросом и предлагает два взаимодополняющих варианта ответа: теологический и секулярный, “вертикальный” и “горизонтальный”, формируемый в диалоге с Богом в первом случае и с русской культурной традицией — во втором. “Первое послание к евреям” начинается как травестия послания апостола Павла — обращение евреев в христианство, отказ их от богоизбранности, а заодно и от трагизма и мистериальности еврейской истории (“и стал бы о мой народ чист и бел как гадательные бобы / как монгол тих никому не нужен неприхотлив”) оказывается на деле обращением в ислам (о специфике генделевского понимания ислама как абсолютного метафизического зла мы уже говорили):

...и принесли бы святые мальчик и девочка

наши

Мохбаммад и БАлия

незабудок мне

и

их перекрестил бы я

а потом облокачивался на стогна твоих площадей Эль-Кудс

искупив

Грех Первородства и все прочие из паскудств...

Во второй части стихотворения субъектом речи становится уже не сниженный двойник апостола, а библейский пророк — полушут-полумудрец. Соответственно меняется и предмет разговора — то, что начиналось как спор между Ветхим и Новым Заветами, оборачивается тяжбой поэта с Богом за народ Израилев. Причем, в отличие от пророков Танаха, герой “Послания” обращается с обличениями и угрозами не к народу, преступившему заповеди, а к Богу, отвернувшемуся от Своего народа. Парадокс ситуации в том, что, по Генделеву, как еврейский народ не может существовать без Господа, так и Он не существует без народа. Бог и Его народ неразделимы, более того, несколько заостряя генделевский пафос, можно сказать, что смысл существования Бога — в обеспечении существования Израиля3. А потому, отрекаясь от народа, выдавая его на уничтожение, Бог подписывает себе смертный приговор: