Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2005)

Так что выйдя на гладкое место плац

с листа

я обращаюсь к тебе: Барбух мой Атба

Царь Всего-и-Прочего Господин

был Ты Бог и Господь Твоего народа

а хочешь ходить один будешь ходить один

но отсюда не быть тебе

так господин и знай

Барух Ата Адонай!

Потому и финал “Послания” — возобновление завета между Богом и народом Израиля (“Эй, дурачок-Ицхак! знаешь пастбище на откосе / там пропал ягненок / беги расскажи отцу!”) — выглядит спасительным не столько для народа, сколько для Бога.

“Послание” во многом построено на попытках дискредитации новозаветной формулы “Бог есть любовь” (“Бог есть любовь / и / пока она есть / но / Бог-то Он есть / а любовь лишь пока она есть / Бог ест любовь / пока стоит аппетит как жрет кислород пожар / Господь Велик Элоhим Гадболь но Аллах Акбар”). В стихо-творении “К арабской речи” поэт обозначает альтернативу:

Поучимся ж у чуждого семейства

зоологической любви без фарисейства

а

чтоб

в упор

взаимности вполне

бог-Мандельштам

уже не можно обознаться

в Любви

как судорогой сводит М-16...

Полемика с мандельштамовским “Поучимся ж серьезности и чести / На Западе, у чуждого семейства” (“К немецкой речи”) вполне очевидна. Касается она, однако, не столько самой идеи учиться у врага, сколько предмета обучения; традиционные “общечеловеческие” ценности заменяются зоологическим инстинктом.

Собственно, и желание вырваться из русского языка и русской культуры (“Мне так хотелось бы уйти из нашей речи / уйти мучительно и не по-человечьи”) обусловлено именно отсутствием в гуманистической традиции адекватного ответа на вызов культуры арабской, начинавшейся с поэзии цитируемых в стихотворении Аль-Маари и Ибн Хамдиса и заканчивающейся, по Генделеву, торжеством шахидов. В обращении поэта к арабской традиции с ее почти биологической простотой нет ничего парадоксального, куда парадоксальнее ситуация израильского поэта (а Генделев постоянно подчеркивает, что он именно израильский поэт4), создающего национальный эпос на не слишком приспособленном для этого русском языке. Причины такой неприспособленности русского языка к решению стоящих перед израильским поэтом задач сам же Генделев развернуто и поясняет. Оказывается, в русской культурной традиции не только “любовь как акт лишена глагола”, как писал недолюбливаемый Генделевым Бродский, — в первую очередь лишена подходящего глагола война:

По-русски вся любовь — ямбы лицейских фрикций

по-русски как война

иваны гасят фрицев

а

что

по-русски смерть

а

следствие она она же и причина

переживаний интересного мужчины...

................................................

Мне

смерть как нужно на крыльцо из нашей речи

хоть по нужде хоть блеяньем овечьим

зубами

выговорить в кислород

желание Война!

Прощание с русской культурой и усвоение уроков культуры арабской удаются — вместо смирения и милости к падшим в финале стихотворения звучит гордость “тигра”, выходящего на бой с “псами”:

я

думаю

что

стоя перед псами

в молчанье тигра есть ответ брехне

и

предвкушение

клыки разводит сладко мне

не

трудной

крови под усами

Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.

1 Отмечу попутно, как легко и радикально отказался Генделев от всякой связи с петербургской традицией, обычно клеймящей стихотворцев с берегов Невы пожизненными метами, — в его стихах нет ни питерской топики, ни характерных мифологем, ни стандартных примет поэтики. Стихотворение “Ораниенбаум”, в котором работает только этимология слова, а собственно Ораниенбаум никакой роли не играет, лишний раз этот разрыв подчеркивает.

2 Это, впрочем, вполне естественно для генделевской поэзии: в основе своей она вообще рациональна, и при всей усложненности ее метафорического строя развитие темы здесь определяется в первую очередь движением идеи, а не образа.

3 Ср.: “не оставь Господа мой народ / без тебя Он так одинок / и мал” (“Церемониальный марш”) и даже: “Мой мертвый народ / был Бог / Бог а не ты мразь” (обращение героя поэмы “Триумфатор” к Аллаху).

4 Коль скоро “израильский” в данном случае означает не только “еврейский”, но и “ближневосточный”, то естественно, что непримиримый враг оказывается понятнее того, кто вообще находится вне этой ситуации и вне этой картины мира. Поэтому о сирийце, погибшем во время ливанской кампании, говорится: “и за то любили мы с ним войны / простоту / что вкусы у нас просты” (“Стой! Ты похож на сирийца...”). Сходными ощущениями мотивировано, по-видимому, и обращение “К арабской речи”, в котором иронии гораздо меньше, чем может показаться на первый взгляд.

А. П. Кузичева. Чеховы. Биография семьи. М., “Артист. Режиссер. Театр”,

2004, 472 стр., ил.

Ветхая и вечная этажерка с шишечками — для крупноформатных книг. Аксаков, Жуковский — в коже и с ятями, Некрасов в редакции Чуковского, советские однотомники классиков, альбомы репродукций и словари, словари… Наверху нивский Боборыкин стопочкой и разрозненный Шеллер-Михайлов. Книгу “О вкусной и здоровой пище” унесла в кухню. Открылось место для новинки: “Чеховы. Биография семьи”.

Матово-зеленый плотнотканый приятно-шершавый переплет — погладить пальцами. В пятый раз пересмотреть тонированные светло-коричневые иллюстрации и вдруг обнаружить ранее не замеченное — скажем, картину “Святый Евангелистъ Иоаннъ”, писанную отцом Чехова. Правда, ни дата, ни размеры картины не обозначены… 65,5 печатных листа, текст в два столбца — целая энциклопедия (стиль оформления, формат, объем), написанная известным чеховедом и изданная к столетию смерти писателя. Что ж, пора — мало ли что подрезали-причесывали на эту тему, подлаживаясь под советские каноны. В книге и солидный справочный аппарат: краткая хроника жизни и творчества А. П. Чехова, в примечаниях — свыше 1300 ссылок, в основном архивных, наконец, “Семейное древо Чеховых” (фрагмент).

Что и говорить, мемуары и биографии сейчас очень востребованы и в связи с историческим поворотом зачастую пересматриваются наново. В книге, специально посвященной феномену семьи, об этом говорится так: “Родословное или семейно-биографическое повествование <���…> опирается на коллективную память, и рассказчик или составитель семейного жизнеописания <���…> ориентирует его на себя, как часть „родственного организма” <���…> Приступая к изложению истории своего рода, П. А. Флоренский писал: „…Мне хотелось бы быть в состоянии точно определить себе, что именно делал я и где находился в каждый из исторических моментов нашей родины и всего мира, — я, конечно, в лице своих предков””1.