Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2006)

Но норма нормой, а главный секрет обаяния этой книги все же, пожалуй, в другом. Мало того, что это беседа нормальных людей — это еще и беседа людей свободных. Ее авторам-героям ничего не надо. “Мне и без публики комфортно”, — говорит Свинаренко. “Мне плевать, что про меня пишут… Мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей”, — вторит ему Кох. И это действительно так. Политическая карьера Коха, видимо, закончена, бизнесом, по его словам, заниматься ему тоже надоело. Свинаренко — ну, тот вообще достиг практически всего, о чем только может мечтать репортер. Вот люди и говорят то, что думают, тем языком, каким обычно беседуют в присутствии водки и воблы.

А главное — и Свинаренко, и Кох хорошие писатели. То есть по поводу первого никто и не сомневался, а вот насчет второго — сюрприз. Между тем стилевой диапазон у Коха будет побольше, чем у большинства современных прозаиков: достаточно прочитать подряд его памфлет о Явлинском — и некролог-мемуар памяти Михаила Маневича, открытое письмо энтэвэшникам — и дышащее энергией здоровой ненависти эссе об октябре 1993 года.

-1

Рюрик Ивнев. Богема. Составление, предисловие, примечания Н. Леонтьева. М., “Вагриус”, 2005, 512 стр.

Уже упоминавшийся “Вагриус” затеял новую серию литературных мемуаров. Достойного названия для нее, по-видимому, не нашлось, и серия осталась безымянной — книги объединяет только единое оформление. В качестве первых ласточек (или пробных шаров) издательство решило выпустить сборники Александра Бахраха и Рюрика Ивнева.

Видимо, здесь та же история, что и с “Ростоком” (“Ростком”?): если составитель захочет проявить энтузиазм, мешать ему не будут, как не будут возражать и в том случае, если он решит представить полную халтуру. Постеснялся Станислав Никоненко оставлять том Бахраха без справочного аппарата — и в книге появился восьмидесятистраничный комментарий. А вот Ивневу повезло куда меньше — тщанием неизбежного Николая Леонтьева сборник вышел с куцыми подстрочными примечаниями, без всякого намека на именной указатель, без видимых следов минимальной текстологической подготовки, без экспликации принципов отбора публикуемого материала, без датировок (пусть приблизительных) и сведений о предыдущих публикациях. В общем, без всего того, что свидетельствовало бы о знакомстве составителя с понятием “эдиционная культура”.

При этом справочный аппарат мало того что крайне незначителен по объему, но вдобавок изобилует приблизительными формулировками, неточностями и прямыми ошибками: год смерти издателя А. М. Кожебаткина указан неверно (на самом деле 1914-й, а вовсе не 1912-й), вместо даты смерти К. И. Арабажина (1929) и вовсе красуется вопросительный знак, Е. А. Нагродская оказывается “автором уголовных романов” (она их и впрямь писала по молодости, но в ивневских мемуарах речь идет о 1914 годе и романе “Гнев Диониса”) — и так далее, вплоть до совсем уж комичного “Император Александр I (Освободитель)” в качестве пояснения к разговору об Александре Благословенном.

Основное значение вагриусовского тома в том, что здесь впервые печатается ряд мемуарных очерков Ивнева и его “роман-воспоминание” (определение Н. Леонтьева) “Богема” (кстати, напоминающий вовсе не “Петербургские зимы”, как поспешили объявить рецензенты, — Георгий Иванов все же был прозаиком другого уровня, да и личностью совсем иного масштаба, — а скорее “Мужицкого сфинкса” Михаила Зенкевича). Перед публикатором стоит сложная задача: отграничить беллетристический слой романа от мемуарного, а в последнем — достоверные сведения от недостоверных. Ничем подобным Н. Леонтьев не озадачивается (хотя, казалось бы, за столько лет занятий ивневским наследием можно было либо самому профессиональные навыки приобрести, либо специалистов в помощь пригласить). Вместо этого он жалуется на сотрудников РГАЛИ, которые, получив в постперестроечные годы полный текст “Богемы” из архивов бывшего КГБ (как он туда попал? обысков у Ивнева не было, в уголовном порядке поэт не преследовался), долго не хотели отдавать его законному наследнику, то бишь все тому же Н. Леонтьеву. По ознакомлении с результатом трудов последнего начинаешь думать, что в действиях архивистов был свой резон: хранился бы роман в общедоступном месте — глядишь, и заинтересовался бы им кто-нибудь из грамотных историков литературы, подготовил бы качественную публикацию.

Звучащие альманахи, собрания и приложения к книгам

(I. Мария Петровых)

Кто сегодня в сознании просвещенного читателя Мария Петровых? Думаю, чтов первую очередь — поэт, во вторую — переводчик (одна из “четверки”, где Штейнберг, Тарковский, Липкин), в третью — редактор. Добавлю еще, что она — так и не допроявившийся (что видно по ее изданным посмертно записям “Из письменного стола”) тонкий литературовед…

Теперь тот же вопрос о Лидии Чуковской.

В первую очередь она, конечно, автор трехтомных “Записок об Анне Ахматовой”, затем — публицист (“Открытые письма”, “Гнев народа”), прозаик (“Софья Петровна”, “Спуск под воду”), мемуарист (“Памяти детства”, “Предсмертие”) и в последнюю очередь — поэт.

Кстати, насколько я знаю, Л. К. догадывалась о подобном положении вещей, к возможной публикации своих стихов, которые писала всю жизнь, относилась осторожно1, однако редким читательским вниманием к ним — дорожила. Ей были как-то особенно интересны те люди, которым нравилась ее поэзия.

Несмотря на эти условные “приоритеты”, поэтические судьбы Марии Петровых и Лидии Чуковской в чем-то оказались очень похожими. Это “что-то” — долгое забвение, затянувшаяся невстреча с читателем.

15 ноября 1964 года Лидия Корнеевна записывает слова Ахматовой: “…Мария Петровых — один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы — не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.

(„Я могу только так, из души в душу”, — вспомнились мне слова Марии Сергеевны.)”

Эти “вспомнившиеся слова” Мария Петровых сказала летом того же года Лидии Чуковской в Сокольниках, когда они вышли от Ахматовой, жившей в квартире Любови Большинцовой. Не единожды в своих “Записках…” Л. К. с горечью пишет, что Мария Сергеевна отказывается прочесть или показать ей стихи. И вот в июне 1964-го, по настоятельной просьбе Ахматовой, чтение состоялось. На улице, “из души в душу”.