Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

Гораздо более радикально подошел к проблеме критического осмысления петербургской поэзии Дмитрий Быков. Он не только выделил основные черты этой поэзии (однообразие, вторичность, перенасыщенность цитатами, отсутствие динамики, мрачная настроенность), но и нарисовал психологический портрет обобщенного питер-

ского поэта. Быков обратил внимание также на полное отсутствие в опубликованных стихах петербургского колорита, хотя в то же время, по его мнению, единственным достоинством сборника стала работа его авторов над снижением образа Петербурга. Как можно снизить образ Петербурга, полностью отказавшись от «петербургского колорита», остается немного непонятным. Опровергнув наличие петербургской по­­­­­­­эзии и петербургского мифа, Дмитрий Быков ставит под вопрос существование современной русской поэзии в целом: «…исчерпанность проекта — вот главное ощущение от сборника: русскую традицию доедают черви, это и есть новая формация». Впрочем, позиция Быкова достаточно последовательно аргументирована. И эта статья могла бы считаться блестящим пиар-ходом, если бы ее воздействие не было ослаблено статьей Топорова, который сразу же вымел за пределы литературы всю московскую поэзию, заодно, разумеется, вместе с Дмитрием Быковым. Пиар-эффект топоровской статьи в свою очередь значительно уменьшен намеками на разные личные обстоятельства включенных в сборник поэтов, которые могут быть полностью расшифрованы только непосредственными участниками литературной жизни города Петербурга.

Скандал, безусловно, получился, однако скандал этот имеет исключительно локальный характер — вряд ли можно привлечь широкого читателя описанием никак ему не интересных внутрилитературных разборок. Издательский пиар-проект, таким образом, не может считаться успешным. Что касается третьей части книги — попытки критического осмысления петербургской поэзии, то ее сводит к минимуму та роль, в которой вынуждены были выступить в этом сборнике Виктор Топоров и Дмитрий Быков. Оба они были приглашены как литературные знаменитости, имена которых известны гораздо большему кругу читателей, чем имена включенных в «Формацию» поэтов, и потому по необходимости рассмотрели эту поэзию с точки зрения высокопоставленных литературных чиновников. Однако чиновники и поэты живут в разных, совершенно не пересекающихся мирах, и потому поэты говорят об одном, чиновники — о другом, и в результате содержание статей не соответствует уровню получившегося сборника.

ГОЛОСА ЗА ХОЛМАМИ

Иностранные поэты

О зарубежной литературной звукоархивистике можно было бы написать большое исследование, причем новоявленный историк этой «пралитературы» непременно внес бы в него и личную ноту. Вот спросите меня — когда и где я впервые услышал, как иностранный поэт читает свои стихи. Увы, это не был просочившийся сквозь железный занавес миньон легендарной фирмы «Кэдмон рекордс» с голосом Уистана Одена или Дилана Томаса. Это был пробивающийся сквозь вой «глушилок» голос Роберта Фроста: у великого «фермера» был, кажется, юбилей — что-то вроде 110 лет. Зарубежное русское радио просветило меня его биографией, рассказало о приезде старца в Союз в середине 1960-х, встрече с Анной Ахматовой и воспользовалось в качестве иллюстрации аудиозаписью авторского чтения. Из динамика выплыл густой, шаманский напев, я кинулся к громоздкому кассетнику «Электроника-302», но пока штекер выносного микрофона искал свое гнездо (помнится, точно так же я записывал и нобелевскую лекцию Бродского — прямо с динамика) — песня закончилась, и диктор перешел к другим искусствам.

А миньон с голосом Дилана Томаса существовал, судя по свидетельству Андрея Сергеева, в доотъездной судьбе Иосифа Бродского: Андрей Яковлевич рассказывал, что присланная из-за границы пластинка была основательно «запилена», слушали ее часто [6] .

Что до «исследования», то, поглядывая на серийные стопки иностранных компакт-дисков (как правило, c непременными книжными приложениями), пробегая подробнейшие аннотации и долгие, последовательные списки с распределениями авторских прав по каждой записи или фотографии, я с грустью думаю, что пока мы — по части систематизации и «серийности» (уж точно) — позади планеты всей. Хотя дело Льва Шилова и Сергея Филиппова активно продолжается отдельными замечательными аудиопроектами — о некоторых мы расскажем в следующем, прощальном обзоре, — до аудиоантологий типа «Poetry Speaks» (Sourcebooks MediaFuzion), изданий кэдмоновской поэтической коллекции или серии «The Voice of the Poet» (Random House, Inc.) нам пока далеко.

К сегодняшнему дню буржуины издали много, почти все и почти всех. Правда, справедливости ради надо сказать, что на CD аудиозаписи последовательно выходят в течение последних десяти лет, не более. У меня нет возможности представить здесь полно даже верхнюю часть айсберга, хотя бы потому, что, имея более или менее внятное представление о работе американских и английских издателей записей, я пока еще весьма смутно понимаю, как издают своих поэтов итальянцы, французы, немцы и прочие европейцы. На случайных находках далеко не уедешь.

Так что этот поиск — дело будущего, тут я очень надеюсь на Интернет, без которого если бы и удалось что-то узнать, так только — из общения с переводчиками (у них в домашних библиотеках сохраняются и старые пластинки, и компакт-диски, нередко подаренные теми, кого они переводят сегодня).

Конечно, когда я думаю о прикладной ценности зарубежных аудиозаписей, то, кроме «коллекционерской» темы, меня остро волнует именно упомянутое выше: а пригождалось ли, имело ли какое-то значение для переводчика иностранных стихов знакомство с голосом перекладываемого поэта, с его авторским чтением? Насколько важен для толмача уловимый в таком прослушивании «просодический вкус», несмотря на «этнографическую манеру чтения»? Кстати, в интервью Грегорзу Музиалю (журнал «NaGlos», 1990) Бродский, отвечая на реплику, что его манера чтения напоминает рыдание, пустился в рассуждение о просодической природе русского языка, древней литургической практике и тут же заметил: «Что до разницы между английской манерой чтения стихов и русской — это всего лишь разница культур: в английской традиции чрезмерная настойчивость считается моветоном». Тем не менее чтение многих — от Паунда до Гинзберга — вполне можно характеризовать как «настойчивое»…

Недавно я обратился с вопросом к Олегу Чухонцеву, много переводившему Роберта Фроста и, кстати, продолжающему работать над совершенствованием своей прошлой работы. И — узнал об опыте его «общения» с записями великого американца; ему их демонстрировали во второй половине 1980-х в Библиотеке конгресса США. Олег Григорьевич вообще очень интересно говорил об авторском чтении, о магии голоса, которая, по его ощущению, содержит в себе (вероятно, это применимо для очень немногих поэтов!) некий «вербальный», трудно выражаемый словами «шифр», облегчающий внимательному переводчику дорогу к адекватному переложению. У Фроста, безусловно, есть то, что Чухонцев назвал «поэтикой внутреннего голоса». И — «второй талант», гениальное авторское чтение. Это же О. Г. отнес и к Арсению Тарковскому. Итак, если я верно понял, глубина и «глухота» фростовского произнесения неумолимо приближает нас к пониманию его синкопированного стиха. Но все это, повторимся, верно только для тех поэтов и тех стихов, где главное — не в словах.