Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

Я замечаю это на монологе «австрийской девушки, работающей с американцами» и говорящей по-английски: «Театр не может быть религиозным. Это часть секулярной жизни...», после чего «австриячка» начинает углубляться в теорию Гротовского, выказывая недюжинные познания в области театральной режиссуры, окончательно превращая третий вечер «Голема» в сплошную увлекательную говорильню.

«Куда важнее практики для Гротовского был его духовный опыт, получаемый во время игры...»

Объясняя, что такое «еврейский фундаментализм» («бойтесь меня, фундаменталиста»), «режиссер» раздевается до трусов, трусы красные, и начинает бегать за авст­риячкой, при этом не прекращая вещать о чтении священных текстов. Преследуя девушку, Коля прижимается к ней, не переставая читать свой монолог по тетрадке в руках, делая массаж черному в белый горошек платью. Совмещая сложный по содержанию бесконечный монолог с кричащими действиями. После чего студийцы затягивают «Let my people go...».

Достоинство говорить естественными голосами, не «по-театральному», показывая обычных людей в обычных обстоятельствах. Очередной «зритель», вышедший на лобное место, говорит о том же самом — театр не должен быть храмом, храм не должен быть театром. Через монологи «режиссера» Юхананов ставит вопросы и тут же дает на них ответы. В духе платоновских академий: вопрос — ответ. А я стенографирую, так как сегодня спектакль комментирует сам себя.

«...Политический фундаментализм — это отражение нашего вечного Сада, который становится реальным, когда мы кормим его своими собственными страхами...» (Коля).

Антракт, после которого к обсуждению подключается очередная «зрительница»: «Да, это сильнейшее переживание: спектакль, который 25 актеров играют для четырех зрителей... А вот если вы будете играть этот спектакль еще пару лет, то вы можете достичь готовой формы, или вы будете продолжать показывать нам репетиции и заготовки?»

«Режиссер» витиевато объясняет, что результат его не интересует: конечный продукт — единственная единица измерения в современном мире, претендующая на адекватность и на власть над человеком и его сознанием. А для священного действия само понятие «продукта» беспрецедентно...

Тезисы «режиссера» переводятся на иврит и на английский вновь активизировавшимися переводчиками. Идеолог вещает в одной тональности, а перевод интонационно и пластически создает вторую, параллельную реальность — экспансивный Андрей и интеллигентный Гриша просто не могут иначе. А может, задачи им такие поставлены. Режиссером.

«Не надо городить столько действия, чтобы породить маленький мессидж, которым поперхнется первый же интеллектуал...» (Коля).

Андрей начинает перебирать клавиши фортепиано, и речь «режиссера» распадается на интонации мюзикла. Все пускаются в пляс, и даже «режиссер» отбрасывает в сторону тетрадку со своим бесконечным текстом. Все это переходит в импровизацию со словом «заело», которое холят и лелеют на разные лады, пока одна из «зрительниц» не возвращается к размышлениям о соотношении «веры» и «искусства». Музыка обрывается. Все студийцы рассаживаются спиной к обыкновенным зрителям.

Начинает Гриша (переводчик с иврита):

«Я бы хотел прокомментировать последний диалог. Вот если вы достигнете аудитории в 200 — 300 — 500 человек, то останется ли у вас тот же самый процесс?»

«Конечно» (Коля).

«То есть каждый вечер спектакль будет отличаться от предыдущего?» (Гриша).

«А в этом и есть основа нового мистериального театра, когда на основе одного спектакля возникает сразу несколько спектаклей, один из которых может оказаться жестко организованным „продуктом”, а все другие — импровизационными...» (Коля).

Но Гриша не торопится понять и усвоить эту разницу. Он все время переспрашивает Колю:

«Так в чем же разница между речью и текстом?»

«Текст завершен. Театр речи и театр текста различны... Хотя мир и есть текст, текст — он же повсюду...» (Коля).

«Но что предшествовало импровизации, артисты произносили текст?» (Гриша).

«Нет. Мы предварительно построили структуру, которая будет все время по­­вторяться и изменяться» (Коля).

Параллельно этому объяснению все по одному выходят на середину сцены, садятся и начинают медитировать и звучать носовыми звуками, являясь фоном диалога о тексте и импровизации. И тогда голос меняется даже у Николая, он как бы успокаивается и впадает в медлительность.

«Я веду работу внутри структурирования. Так здесь и проявляются две стихии — стихия структуры и спонтанного, импровизационного, мистериального начала. Из чего, собственно, и возникает ткань этого спектакля...

Превращать сакральное в аттракцион мне неинтересно. Если в этом нет ничего больше...» (Коля).

Очередной «зритель» находит возражения:

«Но у вас нет никакого понятия об актерской игре, нужно сначала разобраться в пьесе и не нужно все время кричать...»

Спор вокруг системы Станиславского и феноменологии Гуссерля продолжается, студийцы рассаживаются на стулья для новой импровизации, снова скопом играя в «зрителей». Юхананову удается почти невозможное: поставить трехчасовой философский диспут как комедию абсурда. «Режиссер» продолжает солировать, объясняя специфику мистериального театра ничего не понимающему Грише.

«Термины и понятия в театре возникают не из книг, а из совместной практики. Вот почему важно создать пространство для общения и коммуникации. Мы только-только начали этот трудный процесс понимания. И это не только культуртрегерская инициатива...» (Коля).

То есть понимание возможно, но не сразу. Вот для чего понадобился путь в четыре вечера.

Между тем студийцы затягивают речевку из первого вечера: «Нет, нет никого, кроме Бога одного...» И начинают показывать на часы, мол, хватит, пора прекращать.

«Режиссер»:

«Мне говорят, что надо закончить, и я заканчиваю. Но сам-то я никогда не заканчиваю. Я нахожусь на территории бесконечного времени. Это и есть сакральное время... Это и есть территория сакрального...»

После чего Лена зачитывает финальную ремарку, окончательно убеждая нас в искусственности разыгрываемого текста. Это не импровизация, но пьеса, написанная по следам венской репетиции.

Вечер четвертый

Сегодня партер забит до отказа, пришли «старики», юханановские ученики периода «Сада», которые смеются и реагируют больше остальных: им хорошо известен стиль репетиций Бориса, его интонации, пунктики и заморочки.

Начали (продолжили) репетиции с комментариями, только уже почему-то без дублирующего (удваивающего) перевода: после очистительного обсуждения, де, вышли на новый уровень. «Голем» перестал двоиться и обрел стройность. Динамику.