Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)

Баллоны для заправки привез Михайлов. Он вылез из кабины маленький и угрюмый, как волчонок.

Я привычно кантовал баллон, наворачивал на резьбу штуцер. Михайлов прислонился к косяку двери и наблюдал. Имени его я не помню; я почти не помню имен людей, с которыми служил в армии, только фамилии остались в памяти и воинские звания.

Тогда я не знал, что рядовой Михайлов чуваш. Чуваши и марийцы как-то уже совсем обрусели и ни по виду, ни по акценту от русских не отличаются, и фамилии у них русские.

Я включал компрессор, и воздух под мощным давлением наполнял баллон через хлипкую трубку. Манометр дребезжал. Чтобы не терять времени, я не особенно заботился о безопасности.

— А может сорваться? — неожиданно спросил Михайлов.

— Конечно, — ответил я.

— Как ты здесь работаешь?.. Я бы не смог...

Я посмотрел в лицо Михайлову.

Наверное, я увидел пустоту, тоску, что ли, отрешенность. Я слышал о предчувствии смерти и после гибели Михайлова сразу вспомнил его глаза. Да, было опасно — слетевший набалдашник штуцера запросто проломит голову, и нам доводилось слышать о подобных случаях. Но, видимо, ментальность у нас такая — не всегда я отходил от компрессора при забивке. А сколько людей загибалось в этой злополучной ракетной дивизии: то током кого-то шибанет, то деревом привалит, не говоря уже об издержках дедовщины...

Мы погрузили в шишигу баллоны. Михайлову не хотелось ехать ночью и в дождь, он нервно сжимал тонкими пальцами окурок и тянул время...

Через неделю я как сержант заступал в наряд по столовой, помощником дежурного. После обеда мы пошли в санчасть. Санинструктор вышел на крылечко: “Жалобы на здоровье есть?” — “Нет”. В части наряд получил подменку и завалился спать: перед заступлением положен сон.

Рядовой Михайлов был в этом наряде по столовой. К нему из Чебоксар приехала мать, он не стал отдыхать, а пошел к ней на КПП. От наряда его никто не освободил.

В мои обязанности входило привести людей в столовую, проверить, все ли на месте. Еще я получал на наряд дохлые шайбы масла. Солдаты заступали в столовую десятки раз, почти через день: прекрасно знали, что им делать и без моего руководства.

Михайлов стоял на мойке посуды. После ужина пришел наконец прапорщик — дежурный по столовой. Он обнаружил, что Михайлов пьян, схватил его за шиворот и поволок в казарму, к ответственному по части.

Майору Бубуку новые звезды не светили, он готовился к пенсии, имел квартиру, строил дачу за городом и мечтал крепко обосноваться на марийской земле. Майор проявил только необходимую строгость должностного лица. Он снял разгильдяя с наряда, а так как тот начал буянить и попытался куда-то убежать, приказал старшему сержанту Плющу закрыть его в сушилке для протрезвления. Трезвеют обычно в прохладных помещениях, но в казарме такого, да еще чтобы закрывалось на замок, не оказалось.

Плющ связал для надежности руки Михайлову брючным ремнем, для порядка дал в зубы и закрыл в сушилке. Ночью Михайлов развязался и на этом же ремне повесился.

Военная прокуратура проводила расследование. Из кабинета, занятого следователем с погонами капитана, выходили раздраженные офицеры — все неприятности на их голову сыпались из-за бестолковых бойцов, которым почему-то не живется спокойно.

Солдаты ждали очереди, не скрывая оживления, — они получили хоть какое-то развлечение, радовались возможности отдохнуть от нудных работ на территории и в боксах.

Старослужащим, а особенно сержантам, пришлось туго. И так всегда красная рожа Плюща сделалась малиновой от переживаний: следователь допрашивал его особенно тщательно и заставил писать объяснительную по случаю неуместного рвения в службе — под дембель наклевывалась статья “неуставные взаимоотношения”. “Ну не сволочь этот Михайлов?”

Я тоже подробно рассказывал о том, как личный состав наряда якобы готовился к службе: по уставу и под чутким руководством товарища прапорщика (конечно, нас успели проинструктировать). Похожий на гестаповца следователь вкрадчиво советовал мне не врать, посмотрел пронзительно и задал вопрос: “Почему солдаты не подшили подменное обмундирование?” Я ответил: “За два года службы ни разу не видел, чтобы в армии подшивали подменку” — и с тем был отпущен.

Капитан юстиции нервничал: ни одной зацепки в таком, казалось, простом деле.

Изучение найденной под сиденьем шишиги пачки писем от девушки не внесло ясности. Девушка не писала о расставании, о том, что нашла другого и выходит замуж. Она ждала Михайлова и скучала.

Приезжала мать, деревенская матрона, и слезно клялась, что “ничего такого” не говорила и девочку она знает — хорошая девочка.

В части Михайлова не били, он уже отслужил год, в расположении появлялся редко, больше времени проводил в разъездах и в автопарке, на продажах бензина не попадался, за машиной следил.

Выяснилось, что мать Михайлова, когда навещала сына, сунула ему по материнской доброте бутылку водки; что распил он ее в автопарке с земляком и потом добавил в расположении одеколоном. Но мало ли кто напивается, — солдат уж при каждом удобном случае.

Причина, по которой нормальный боец взял вдруг и повесился, даже в пьяном состоянии, отсутствовала.

Когда дневальные сняли тело с петли, сержант Марченко пытался оживить труп искусственным дыханием и сломал два ребра. Да еще след от зуботычины Плюща... Короче, комитет солдатских матерей поднял шум. Впечатлительные женщины твердо уверились в том, что Михайлова убили, а потом инсценировали самоповешение. Что-то вышло в прессе об издевательстве “дедов” и пособниках убийц в офицерских погонах. Бубуку в послужной лист впаяли неполное служебное соответствие, командиру части объявили выговор.

В день, когда лейтенант Сувалкин повез цинк в Чебоксары, тоже шел дождь. Я забивал баллоны в компрессорной и вспоминал взгляд Михайлова за неделю до смерти. “Ну, давай”, — сказал он мне тогда, машинально выронил потухший окурок, хлопнул дверью и растворился в ночи под вой мотора.

Одноклассник

Сане Бойко не требовалось утверждаться в драках, бесконечных и не слишком удачных для меня: его авторитет признавали все. Бойко хорошо учился, прыгал с парашютом, занимался боксом и ходил на непопулярную секцию бальных танцев. Высокий, черноволосый — от матери в нем было что-то армянское.

Мы жили с Саней в одной девятиэтажке на Комсомольской: он в первом подъезде, я в третьем, часто вместе ходили в школу. Сближало нас пренебрежение к общественным нагрузкам и любовь к футболу. Но мы не дружили — лидерства в дружбе я не выносил.