Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)

Или это теплится так и не найденная тихая радость.

Неожиданная откровенность

Не альтер эго — выраженьице модное,

никакая другая тень моя —

за всё и во все годы

ответственность несу — я.

Это правда голая,

осознанная и выношенная.

Такое говорят не для протокола.

И, видимо, у финиша.

Проказливый ветер

Я волосы твои целую,

ловлю губами, глажу пальцами.

Я помню их жизнь целую,

гатью ли шел, палами.

Но это лишь ветер проказливый,

ошалелый спросонок,

носится, как по заказнику

резвящийся олененок.

Я один на дороге. Привычным маршем

каленые вышагивают сосны.

Да озорник дурашливый

знакомые треплет волосы.

Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Авторы “Романа воспитания”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Капсула времени” и др. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда” и др. Живут в Перми.

Вот так-то: моржи наши уральские — они ведь не просто в прорубь ныряют! Они своим общим подвигом улучшают мироздание.

Это обнародовал по местному ТВ их предводитель В. Д. В. (инициалы у него такие, и он взаправду служил в ВДВ).

— КГБ испытывало уколы противоморозные. Мы подписку давали! Они уколют, и мы по часу среди айсбергов плавали. Но! Сейчас свободный морж заявляет: без всяких уколов закалка в проруби — это что? Отвечаем: борьба за победу в будущем космическом выживании!

И услышал это Беловодин, директор магазина “Персик”, прозванный со школьных лет Беловодкиным. Приехал, нырнул, вынырнул и крикнул шоферу:

— Быстро за водкой!

Иначе у него не получалось выживание (тем более — космическое).

Шофер рванул, и одежда — вся одежда! — уехала в “мерседесе”.

У кого-нибудь можно было взять мобильник, но ведь вокруг Умывакина — зона аномального молчания!

Сколько можно зимой плавать? Моржи-то перекрикивались: “Такая в проруби жара — плюс четыре!” А Беловодин-Беловодкин выскочил и горько задрожал, не попадая в рукава махрового халата:

— Ребята, дайте же! Что-нибудь!

Никогда еще он так не хотел жить: дышать, ходить в баню, есть торт “Пенек”, отщипывая по кусочку!

— Не стой, а то мегазвездец, — с прямотой десантника сказал главморж В. Д. В. и кивнул самому молодому — Тимурову.

Тот набросил на Беловодина свой пуховик, оставшись в свитере:

— Бегом до Умывакина!

Беловодин воткнул ноги в любимые растоптанные кроссовки. И побежали!

Тимуров никогда не расставался с цифровой видеокамерой. Был знаменит по всему Интернету: на его снимках моржи — какие-то заиндевелые гераклы. Вот и теперь он умудрился один раз поймать отчаянный профиль борющегося за жизнь Беловодина.

— Первый и последний раз… гребаная прорубь! — иногда всхрипывал Беловодин.

Наконец они ввалились в божественное тепло крайней избы.

И тотчас Беловодин стал внутри себя обещать: открою детский дом, о, как там будет тепло, камины везде, в них огонь пышет — это ведь пацаны, беспризорники-то, намерзлись, почти как я сейчас!

Хозяин дома — всем известный Аверкий — достал зеленоватую бутыль со жгучей жизнью внутри. Он сразу понял: это нужно для хрипящего заледенелого чудовища и какого-то с виду журналиста. В буфете стоял журавлиный клин стаканчиков, три из них вспорхнули и прилетели на стол.

Аверкий — возводитель всеобщего храма на комоде — был с горбом, напоминающим крыло, но двигался мгновенно переливаясь и вот уже разлил спасение по стеклышкам.

Выпив, Тимуров спросил свое вечное: можно ли заснять храм на комоде.

Аверкий махнул рукой: можно, чего уж там!

Сейчас все понакупили “дебильники” с фотоаппаратами и все снимают… Один раз был даже из администрации района, бывший умывакинский. Никогда он мне не нравился, и я ему сказал: не снимай. Так он что: уходя, полмобильника из-за косяка высунул и, конечно, успел сфоткать.

Слухи об Аверкиевом храме на комоде по Пермскому краю расширялись. Через Интернет.

Узловатым этот храм был только спереди. А слева Аверкий прорезал окна-бойницы, как в древнерусской церкви XII века — видел такую в семьдесят застойном году, в газете “Советская Россия”. Там по Золотому кольцу туристами отметились передовики, и на заднем плане четвертушка церкви забивала все. Аверкий ее вытащил через лупу к глазам, покрасил эмалью, под белокаменное. И долго выклеивал из папье-маше купола. Потом покрыл их небесного цвета лаком.

— А кресты из чего? — спросил Тимуров. — Так блестят!

— Вырезал из жести — саму тушенку завезли в семьдесят втором и давали по банке на семью.

Справа на комоде — готический собор выстреливал себя к потолку, а несколько крохотных чудовищ в ряд широко разевали пасти, будто просили поесть. Они были из мореного дуба (чурочку нашел в речке). Когда Аверкий их закончил и позвал жену, она залихватски сказала:

— А вот хренушки вы нас возьмете!

Сзади на комоде — китайско-монгольский мутант с прогнутой крышей и Тадж-Махал — они слились странно и страстно. А вот тут, под носом, где Аверкий накрутил узлов-мускулов из капа, было много раковин, волн и пупырчатых синих лягушек на виноградных листьях, каждая с тремя глазами, как светофор.

— После челябинского взрыва такие народились, — объяснил гостям.

Окошечки между узлами все были стекающие то направо, то налево. Слюду подкрашивал акварелью, сличая с фотографией из “Огонька”. Там было: “Дом-музей А. М. Горького. Архитектор Ф. О. Шехтель”.

— Потом увидел я внутренность костела — в одном фильме семидесятых, там еще партизаны сновали среди скамеек. И что — расшил две стены и наставил внутри ряды скамеюшечек.

С детства у Аверкия этот горб, похожий на крыло. В армию не взяли, дальше райцентра не выезжал, никогда ни действующего храма, ни хотя бы заброшенной церкви не видел. Лишь слышал, что была в их деревне — скромная, похожая на избу, только с маковкой, и своротили ее трактором как раз в тридцать четвертом, в год его рождения.

В это время Беловодин продолжал бороться за жизнь, встряхиваясь и всхрапывая от каждой рюмки. Он не понимал, почему самогон не греет, а морозит. И даже вид храма на комоде не утешил его. Он только подумал: “Вот бы в витрину моего „Персика” эту игрушку”.

Тут пропела промороженная дверь на улицу и вбежал шофер с криком счастья и ужаса: