Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)

— Живой! А “мерс” забуксовал! Я не виноват!

Он вывалил охапку одежды, увезенной в припадке исполнительности, следом выкатился неизбежный сосуд.

— Вот, купил, купил!

Шоферского счастья — хозяин жив! — хватило на всех. Беловодин неумело изобразил нечто вроде улыбки на сильном лице и стал поспешно одеваться. Аверкий начал метать на стол огурчики с крокодиловыми пупырышками, потом загремело мороженое сало. Тимуров, в предвкушении всего комплекса — добавить, посидеть и хорошо поговорить, — жадно ломал хлеб руками.

Общее настроение притянуло соседку с этим вечным российским взглядом: где же справедливость? Сейчас это означало: почему сели без меня? Она стояла на пороге, властно сжимая в руках самострочную сумку, а под мышкой — папку.

— Ты там, в Перми, Марфа Захаровна, с моей разминулась, что ли? — встретил ее Аверкий вопросом. — Она ведь глаза выставила, к дочери полетела.

— Твоя-то дочь умная, — запела Марфа, — в Перми, а моя-то дура вышла замуж в Севастополь… Вот возьмите шаньги, ешьте, пока горячие…

— Ну и как — таможенники большие взятки берут? — светски спросил Аверкий.

— Вот у меня ничего не просили на таможне, только офицер-украинец, молодой такой, говорит: “Посмотрите мне в глаза”. Ну, съездила, везде была, в усыпальнице адмиралов была. Такая хорошая усыпальница!

— Не уговаривайте, все равно не ляжем, — уперся тут Тимуров.

Вокруг него встала вдруг скорлупа тишины. Почувствовав свою выдавленность из веселья, он гусаром подскочил к гостье и помог раздеться. От неожиданности она разверзла улыбку до прекрасных десен и зубов:

— Осторожнее с папкой, здесь подарочек нашей умывакинской звезде.

Выпив стопочку, Марфа Захаровна придавила всех предупреждением:

— Ведь последние капли утекают!

— Не каркай! — ласково сказал Аверкий. — У меня не скажу где бутыль самогоночки на двенадцати травах — из могилы поднимет!.. А ты в Перми к своим заехала? Гена мне обещал скачать Гауди.

— Антошу-то? Да, скачал и напечатал. На трезвую голову оценишь. Я вот что хотела, да, донести до вас до всех: последние капли нашего уральского застолья! Расскажу сейчас про свою внучку. Студентка в пермском педагогическом, в меня, значит, пошла. И на практике была. Решила в осенний поход вести пятиклассников. Ну, вы понимаете, золотая осень, курлы-мурлы…

— А я хочу вот здесь по стеночке пустить журавлей, вроде они из кирпичей. — Аверкий вскочил и, загребая горбом-крылом, подбежал к храмику на комоде, стал карандашиком с лету набрасывать птичек.

— Да видел я в Смоленске таких птичек на храме… — начал Тимуров.

Марфа погрозила ему огурцом:

— И это не спасет! Внучка моя, умница, в общежитии живет, а все-таки печенья напекла для похода. Так что, думаете, было?

— Детки водку принесли в лес, — предположил Беловодин (по нему уже вместе с блаженством разливался цвет жизни: хорошо бы храм за собой загрести, как-то кожей помыслил он).

— Хуже! Паразиты — по кустам спрятались жрать свои бутерброды с икрой. Каждому мать сказала: ешь один.

Эта картина прилетела и как сеть была наброшена на всех, а самогон на двенадцати травах — когда он пришел в компанию, никто не заметил — раскрасил все в осенние цвета. Бутерброды с черной и красной икрой запылали, бросая виртуальный отсвет на лица. И багрец и золото тут как тут: протиснулись из прошедшей осени.

Вдруг все встряхнулись, потому что Тимуров вскрикнул:

— Рептилии какие-то, а не детки! А впрочем… лучше, чем советская дружба. Там каждый угощал каждого, а потом все доносят друг на друга.

— Ты что, против коллективизма? — привстала Марфа Захаровна. — Это же святое.

К ее возмущению, Тимуров не шарахнулся от огромных слов, а пожал широкими плечами:

— А никакой соборности и не было.

Во рту у Марфы проросла горькая полынь.

— Плесните, — пораженно сказала она.

— Когда сколачивали колхозы, — пронзил всех своими доводами Тимуров, — одну часть деревни натравливали на другую!

Аверкий отошел к своему храмику и протер два слюдяных оконца от какой-то невидимой пыли. В эти моменты это был не он с ручищами, разбитыми работой, — это было тонкое седое дуновение. Затем он поправил на этажерке папки с фотографиями — там копились копии храмов из разных газет и журналов. Рядом — несколько книжек по архитектуре.

— Да, — задумчиво поддержал он Тимурова. — Коммунисты бы не раскололи нас, дураков, если бы была крестьянская спайка… Или вот возьмем мой храмик. Одни приезжают и требуют китайскую сторону с комода выбросить, а другие — чтоб я все сжег, кроме православной части! Правда, был краеведческий музей из Перми! Хотели купить: говорят, я единственный в области додумался до всемирной церкви.

— Видите вон там ленту на рябине? — вступила тут Марфа наша Захаровна. — Молодожены приезжали в сентябре из района. Да еще сквозь стекло поклонились твоему храмику. А ты тогда по рыжики ушел.

Аверкий все понял и полез в подпол за рыжиками.

Вдруг очнулся и заговорил сомлевший после первой рюмки шофер:

— Какая там соборность-фуёрность! Искал я помощника вытащить забуксовавший “мерс”! Никто бесплатно не помогает.

Тимуров клонился, клонился, хотел себя выпрямить очередной стопкой, выпил, там она, видимо, что-то перевесила, и он с грохотом упал в горшок с фиолетовой крапивкой. Простонал из крапивки: мол, вечером золотая свадьба у тестя с тещей — такое дело политическое никак нельзя было пропустить.

Бедное растение жалобно хрустнуло к Аверкию: что же ты, старче-зодче, ведь ты ж меня растил — хотел портреты моих листьев на храм в роспись пустить, эх, жестокий белый свет. Безмолвную жалобу крапивки словно угадал Беловодин.

— Ничего, отрастешь, — выдавил он по направлению к ней, уже не в силах разжать челюсти, затем мыкнул и поманил хозяина мизинчиком: — Аверкий! Проси сколько хочешь за свою игрушку.

— Ты что? — удивился Аверкий. — Я храм не продаю.

— А вот за такие деньги? — Беловодин, полулежа на столе, отмерил в воздухе пальцами некую толщину.

Тут мягкий чей-то голос зазвучал, обращаясь к Аверкию из пустой точки пространства: “Продай этому дураку. А на эти деньги ты отгрохаешь себе игрушку лучше прежней. Продай, а то что это: ползаешь по заброшенным избам, выковыриваешь всякую рухлядь для своей необыкновенной работы”.

— Нет, — сказал Аверкий голосу и Беловодину.

У Беловодина стало выражение лица, как будто он сломал зуб о броню богатыря, когда пытался разжевать его.