Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)

Ладно, трезво подумал Беловодин, есть всякие способы…

Воры оставили машину в лесу за километр и шли по дороге, а смазанная тачка на резиновом ходу шума почти не производила. С пригорка они увидели дом Аверкия. Первый луч солнца высветил храмик в окне. Они сбежали в каком-то счастливом страхе, исстрекались крапивой возле огорода, подошли… Стоит новый сруб без окон, без крыши. Промахнулись, удивились они, неужели надо взять к речке? Спустились шагов на пятьдесят, обернулись — дом Аверкия опять на пригорке, и храмик опять в окне. Один из воров испуганно заматерился, а другой шумно задышал, но скрепился в себе и ласково обратился к подельнику:

— Вот падла! Но время у нас еще есть. Ты же знаешь: Аверкий, бля, лежит в райбольнице, старуха к нему утянулась. Никто не помешает.

Потом они еще полчаса пытались прорваться к заветному дому с храмом: и с разных сторон подходили одновременно, и вместе бегом, взявшись испуганно за руки, и уверяли друг друга, что вчера было мало пито.

Не заметили, где потеряли свою тачку. Да плевать — она уже не пригодится!

Семь раз выходили они к тому же непонятному смолистому срубу…

Тот, кто помоложе, не выдержал — полувзрычал и перекрестился. Старший на него прикрикнул и все свалил на науку:

— Оказывается, Аверкий еще хуже того умелец. Сделал прибор, который отводит глаза, сука.

Услышав про науку, молодой успокоился и заулыбался, показав опрятные зубные мосты:

— Хорошо, что ты понял! А то мне хрен знает что в голову полезло. Чуть ли не ангелы там, рай…

Они наперебой стали обсуждать самое большое чудо: вчера мало потратили денег, чтобы ужалиться, и аванс можно без напряга вернуть.

Возвращаясь к машине, потихоньку переговаривались среди прозрачных ягод росы. В каждой росинке умещались: с одной стороны солнце, а с другой стороны — пара незадачливых воров.

— Бывает и хуже.

— Например?

— В прошлом году отмокал я в Черном море после ходки. Плыву, вижу много ракушек. Начал складывать их в плавки. И не знал, что эти падлы закрываются на воздухе. Вышел на берег, а вся волосня зажата.

— Ну а дальше?

— Залез снова в воду. Думаю, похожу, а створки раскроются. Полчаса брожу — раковины и не думают. Еще десять минут — ни звука. Дружбаны зовут: вылазь! А я хожу, через силу улыбку жму — типа: ах, какое море, да оно мне нравится.

— И чем все кончилось?

— Пришлось вырывать ракушки вместе с волосней.

— Жить хорошо, а без ракушек — еще лучше!

Соловьев Сергей Владимирович родился в 1959 году в Киеве. Поэт, художник, автор десяти книг, в числе которых романы “Аморт” и “Крымский диван”, а также проектов “Фигуры речи” и “Речевые ландшафты”. Лауреат премии Бунина (2005). Живет в Мюнхене, Москве, Гурзуфе. В “Новом мире” печатается впервые.

Тропа кидалась под ноги и, продергиваясь, взлетала за спину, распускаясь там, в небе, парашютным куполом обсерватории. Он позади, впереди она, бегущая с оттопыренными в стороны косичками, и между ними девочка, большеглазая, с открытым ртом. Поблескивает проволочной плетенкой, исправляющей прикус. Он, она, ее дочь. Рюкзаки похлопывают по спинам.

Странно, думает он, сбегая по скользкой тропе челночной лесенкой, те, кто сидят у солнечных телескопов, могут входить к тем, кто сидит у звездных. А наоборот — нет, нельзя. И вот живут они на горе, в этой касталии в полторы улочки с одним магазином до часу дня и сигаретами за углом на дому, где тучнотелый пес придерживает своей одутловатой пастью голову кота, как клубень дыма, пока хозяйка выносит из комнаты сигареты, живут они, эти подсолнечники и звездочеты, старясь бок о бок, у одних — весь мир в глазах, у других — лишь ночь, без зрачка, без солнца. Почему, спросил. Сверхчуткая, говорят, электроника у солнечных телескопов, не терпит посторонних.

Поляна. Пастух на пригорке — весь в козочках, как цветок в лепестках. Отрывает по лепестку, знакомит, передавая из рук в руки: это Любка, это Кармен, а это Пенелопа. Девочка роняет Пенелопу, та заваливается в траву и не спешит подняться, а перегнувшись через спину, тянется языком к фотоаппарату, упавшему вместе с ней. Кармен перебирает воздух передними, пятясь на задних, искоса поблескивая узким золотым слиточком. Они оборачиваются у края поляны: разбредшиеся лепестки стягиваются к средостенью.

Пару часов спустя они ставят палатку у ручья, с видом на его мизинчатые водопады. Мертвый лес, редкие комочки птиц летят сквозь него молча, как с того света. Пустотелые пни вприсядку, накрененные, иссушенные деревья в выцветших маскхалатах, волосы спутаны, руки заломлены, тишь.

Они разводят костер, валят деревья на расстоянье, ладонью: лежать, говорит девочка, улыбаясь, поблескивая проволокой, лежать, опуская ладонь, и дерево валится перед ней на четыре сухие лапы, он отволакивает этого пса к костру.

— Тигр, тигр, — шепчет девочка, водя руками, пес оборачивается огнем и водит лапой у ее лица.

Этот странный звук, он пока еще в отдаленье, то приближается, то стихает, то водит себя по кругу. Не от земли, не от неба, между. Не человек, не птица, не зверь. Между. Рваные края звука, острые, как шестерни, но то затупливаются, будто режут песок, гравий, то идут как по маслу. И стихает вдали над безлунным лесом.

Девочка жмется к матери, взглядывает на него, вскрывающего банку тушенки. Он тихонько насвистывает как ни в чем не бывало, перемешивает мясо с дымящейся гречкой в закопченном котелке. Пожимает плечами в ответ на глазастый испуг девочки. Мать кладет ее голову себе на колени, поглаживает, перебирая волосы поверх уха.

После ужина они отводят ее в палатку. Ей все здесь впервые — сон, лес, полотняный домик, этот голос, обметывающий округу. Смолк — там, за ручьем, а с другой стороны, над горой, — откашливается, как прокуренная старуха.

Мать ложится, прижимаясь к девочке, опуская полог палатки. Он у костра слышит, как она напевает ей на ухо, верложит голосом эту тоненькую тропинку в сон:

Ехали мы, ехали с горки на горку

да потеряли ось от колеса.

Вышли мы вприсядку, мундиры в оборку,

солдатики любви, синие глаза.

В костре ходят тигры, уже целая семья их, разлапистая, и все растет, обливаясь оранжевым и голубым огнем, от края до края ходят, мажут взглядом по нему на повороте головы у прутьев, а он все подкладывает бревна, деревья бревен, этих лесных големов, человекообразных, вповалку, и тигры заваливаются на спину, охватывая их лапами, прижимая к красно-белесому жару подрагивающего живота, посасывают, чуть свиристя, их сладкие головы.