Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)

Речь пойдет о смысле одного из стихотворений Осипа Мандельштама, дошедших до нас не только в печатном виде, но и в виде «звукового автографа» [1] — в драгоценном авторском чтении. Мандельштамовское чтение сверхсодержательно, голосом поэт передает нечто большее, чем можно увидеть в тексте, и, прослушав трек, задаешь себе вопрос общетеоретический, приобретающий в отношении Мандельштама особую остроту: нужен ли читателю — не историку литературы, а читателю — профессиональный комментарий? Вопрос не такой простой, как на первый взгляд кажется. Ведь стихотворение «Нет, никогда, ничей я не был современник…» воспринимается в каком-то общем плане как необычайно сильное и выразительное независимо от того, может ли читатель расшифровать отдельные его мотивы или нет. И отчасти такое восприятие как раз и обусловлено вот этой самой вневременной туманностью его образов и решительной их непереводимостью на внятный аналитический язык. Как меняется восприятие стихов, не утрачиваются ли их сила и магия, когда мы даем объяснение тому или иному мотиву? К этому вопросу имеет смысл вернуться, прочитав стихотворение в том конкретном историческом, литературном и биографическом контексте, в котором оно зародилось.

Нет, никогда, ничей я не был современник:

Мне не с руки почет такой.

О, как противен мне какой-то соименник —

То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки —

Два сонных яблока больших,

И мне гремучие рассказывали реки

Ход воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белела

Складная легкая постель

И странно вытянулось глиняное тело:

Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мирового

Какая легкая кровать.

Ну что же, если нам не выковать другого,

Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке

Век умирает, — а потом

Два сонных яблока на роговой облатке

Сияют перистым огнем.

Впервые Мандельштам опубликовал это стихотворение в ленинградском альманахе «Ковш» (1925, № 1) под названием «Вариант», но в следующей публикации — в своем поэтическом сборнике 1928 года — он название снял, утвердив статус стихотворения как вполне самостоятельного. Название снято, но факт остается: «Вариант» очевидным образом связан с «1 января 1924» — их объединяют образы сонных яблок-век, глиняной жизни и сама центральная тема умирания века, а четыре строки целиком перенесены из одного стихотворения в другое. Надежда Яковлевна Мандельштам относила эти стихи к числу характерных для поэта «двойных побегов» или «двойчаток» [2] , но от этой двойчатки впечатление особое: как будто одно стихотворение написано вдогонку другому и в нем уточняется и досказывается то, что не досказалось в первом. При этом в тексте «Современника» (так называла это стихотворение Надежда Яковлевна) есть темноты, не получившие внятного комментария и, хуже того, получившие комментарий ложный, уводящий в сторону и мешающий пониманию стихов.

Прежде всего требует пояснений первая строка: «Нет, никогда, ничей я не был современник» — отрицание звучит резко, запальчиво, как реплика в жизненно важном разговоре. Подобных отрицательных диалогических зачинов у Мандельштама много в стихах разных лет: «Нет, не луна, а светлый циферблат…», «Не развалины, — нет! — но порубка могучего циркульного леса…», «Нет, не мигрень, но — подай карандашик ментоловый…», «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» — это примеры только двойных отрицаний, а простых отрицаний в зачинах гораздо больше. Они выдают характерный жест, дают штрих к портрету поэта, подсказывают, что стихи часто рождались у него как отталкивание от какого-то впечатления, мнения, образа, чужого слова [3] . Здесь Мандельштам отталкивается с большой силой от кем-то сказанного о нем слова «современник», отталкивается путем отрицания даже не двойного и не тройного, а четырехкратного, абсолютного: «нет», «никогда», «ничей», «не был». Речь идет действительно о сверхважном — о предложенной кем-то неверной, ложной идентичности поэта Мандельштама, которая сильно его задела и от которой он так решительно открещивается: «То был не я, то был другой».

В комментарии А. Г. Меца к этой строфе читаем: «По устному сообщению Н. М., переданному нам А. А. Морозовым, ст-ние возникло как реакция на слова или печатное выступление какого-то критика, одобрительно отозвавшегося о ст-нии „1 января st1:metricconverter productid="1924”" w:st="on" 1924” /st1:metricconverter и сказавшего, что видит в М. современника…» [4] Печатный такой отзыв найти не удается — и немудрено: трудно представить себе тогдашнего критика, который бы мог сказать что-то подобное о «1 января 1924», который бы услышал в нем созвучность советской эпохе. Известна противоположная и в каком-то смысле более адекватная реакция на эти стихи рапповского критика Г. Лелевича — характеризуя публикации в 1-м и 2-м номерах «Русского современника», он писал: «<���…> издает ямбические стоны торжественный осколок акмеизма Мандельштам , — тот самый, которого „Красный перец” метко прозвал „Кай Юлий Осип Мандельштам”. Этот „больной сын” умирающего века вздыхает над старым миром: „О глиняная жизнь! О умиранье века!” <...> Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира, и не веришь ему, когда он в конце начинает с сомнением рассуждать о „присяге чудной четвертому сословью”. Никакая присяга не возродит мертвеца» [5] . Соответствие или несоответствие злобе дня, современность или несовременность — единственный критерий, с которым подходил Лелевич к оценке авторов «Русского современника», который он назвал «блоком художественных идеологов господствовавших до революции классов с художественными идеологами новой буржуазии <…>»; по поводу «Лотовой жены» Ахматовой там же сказано: «Можно ли желать более откровенного и недвусмысленного признания в органической связанности с погибшим старым миром?» Софья Парнок названа «принципиальной противницей сегодняшнего и поклонницей вечности», а насчет «Воздушных путей» Пастернака Лелевич саркастически вопрошал: «Не правда ли, как современно?»

Эти цитаты дают вполне определенное представление о той системе оценочных координат, в которой могли восприниматься и воспринимались тогда стихи Мандельштама. Критика, конечно, не была однородной, но критерий современности в ней абсолютно преобладал, независимо от групповой принадлежности, и этому критерию тогдашняя поэзия Мандельштама никак не соответствовала. В статье критика совсем другого толка, серапионовца Ильи Груздева, «Утилитаризм и самоцель», подписанной февралем 1923 года и опубликованной в 1-м выпуске литературного альманах «Петроград», Мандельштам мог прочитать о себе, что он, как и Пастернак, движется к «канону самоцельного слова» и что этот путь может обеспечить поэту в будущем «отражение времени» и «созвучие эпохе» [6] . Вообще, знаковое слово «современник», задевшее Мандельштама, торчало тогда буквально отовсюду — укажем не только на название журнала «Русский современник», но и на сборник «Наши современники», в котором Зинаида Гиппиус опубликовала свое эссе о Брюсове «Одержимый», — там ярко описаны начало поэтического пути Мандельштама, глухота Брюсова к его стихам и прозорливость самой Гиппиус, сумевшей угадать в нем будущего большого поэта [7] . Брюсов, кстати, в отклике на «Вторую книгу» говорил об оторванности поэзии Мандельштама «от общественной жизни, от интересов социальных и политических, <���…> от проблем современной науки, от поисков современного миросозерцания» [8] .