Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)

Над нами уже неделю висит антициклон, по ночам трещат от мороза заборы, а днем подтаивают дороги под ослепительным солнцем. Я оделся легко, как на обычный перекур, а потом и правда решил покурить в Жужике. Через пару минут был на месте, но закуривать пришлось в стороне.

Прежние метели, конечно, сделали свое дело, замели моего напарника по ступицы, накрыли бесформенной белоснежной шапкой, но бросил-то я его рядом с проезжей частью двора, и бульдозеры, расчищая путь ездовым машинам, завалили Жужика тугим снежным валом по самые стекла. Левое оказалось почему-то приспущенным, и снег виднелся даже на руле. Странно, как еще разглядели в этой бросовой куче автомобиль…

И вот я вернулся, поджег чайник, смотрю в оттаявшее окно на заметенные огородики и жду свистка. Что же такое произошло, что я легко, почти походя стал расставаться со всем привычным, данным или завоеванным, казалось, на всю жизнь? Оставил семью, которую лепил почти тридцать лет, оставил постоянную работу, серьезное чтение, бросил вот Жужика, и не щемит нигде, не жжет, не колет, пропала даже сладостная истома виноватости, последнее, что отличало меня от обезьяна какого-нибудь. Ну не обессмыслилась же сама жизнь оттого, что я — да миллионы — потерял вдруг привычный уклад. Еще в четвертую свою семилетку я был убежден, что существование предшествует сущности, и переживал едва ли не восторг оттого, что могу считать себя свободным от морали. И не книжность это была — вся дедова наука, весь мой десятилетний опыт семейной, взрослой жизни внушили мне это, пропитали меня, а уж потом наткнулся я на формулировки. Мои семью семь мы отмечали вместе с отцовым семидесятипятилетием, они стушевались как-то — тебе, мол, устроим праздник через год, — и всем было весело, и жизнь продолжалась, но я видел, что к тому времени она-то у меня и закончилась. Если и было что в ней, то давно прошло, да и было ли? Какую ни придумай размерность…

Я вдруг слышу свирепый свист чайника, шипение закипающей на газе воды и понимаю, что свист этот раздается давно, его хорошо слышно за стеной, в длинном коридоре-продоле нашего общежития, и отрываюсь от подоконника. Я вижу себя со стороны перебегающим из комнаты на кухню семенящей трусцой, а там, где надо бы просто повернуть кран, хватаюсь за раскалившуюся ручку возмущенного чайника, тут же роняю его на плиту, а брызнувшие слезы обжигают мне вдобавок и глаза. Наконец газ перекрыт, в квартире становится тихо, а я лижу, посасываю правую ладонь и кажусь теперь самому себе таким жужиком…

Звонит телефон, и я почти уверен, что это ошиблись номером. Вечно они спрашивают то земельный комитет, то какого-то Алика.

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Закончил Киевский государственный университет им. Т. Г. Шевченко. Автор четырех поэтических сборников. Главный редактор “Живого журнала” (Киев); живет в Киеве.

* *

*

Напой мне, Родина, дамасскими губами

в овраге темно-синем о стрижах.

Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами —

за истину в предложных падежах!

Что истина, когда, не признавая торга,

скрывала от меня и от тебя

слезинки вдохновенья и восторга

спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,

за пазухой Господней, в лебеде...

Где жжется рукопись, где яростно живется

на Хлебникове и воде.

* *

*

Где случай нас подстерегает

в кустах из-за угла.

И меж лопатками пронзает,

как бабочку — игла.

Поэт, захваченный игрою,

вышептывает стиш:

— Зачем, с кащеевой иглою,

ты на огонь летишь?

Рифмуй, поигрывай словами,

не твоего ума…

Там не костер трещит дровами,

а догорает тьма.

Над нею не согреешь руки,

не приготовишь хлеб.

Она рождает свет и звуки

для музыки судеб.

Ворчит, бессмертье коротает

за рюмкою смолы.

Ей, как пластинке, не хватает

моей иглы.

* *

*

Давинчи — виноград, вишневый чех де сада,

и все на свете — кровь и нежность, и досада!

А если нет любви, зачем, обняв колени,

ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?

На завтрак шелестишь вечернею газетой

и веришь тишине — мошеннице отпетой.

Ее базарный торс прозрачнее медузы,

куда она несет за волосы арбузы?

Давай уедем в Рим, начнем дневник уныло,

по капельке раба — выдавливать в чернила.

Пусть за углом судьбы — нас не спасут полбанки,

лишь музыка еще невидимой шарманки!

...напрасные слова, дефис, бычки в томате

и сонная пчела на медной рукояти.

Из перехваченного письма

Крымские твои сумерки, узник пансионата —

в красных и фиолетовых буковках от муската.

У Партенитской пристани — ветрено и скалисто,

некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой,

и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.

Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:

некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.

Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.

Мы опускались в адские брошенные котельные

и совершали подвиги маленькие, постельные.

Местные долгожители нас называли крысами

и полегли от ящура, в небо под кипарисами.

Пишет тебе, последнему брату, однополчанину:

— Не перепутай в сумерках — золото и молчание.

Обороняй вселенную в светлой своей нелепости,

у Партенитской пристани,

возле Кастельской крепости.

Андрею Коровину.

* *

*

Там, где утром режет волны — волнорез,

темно-красным проступает соль-диез.

У чайханщика аптечка — без креста,

и спасательная станция пуста.

Пахнет йодом — осень ранняя в Крыму,

жизнь — прекрасна, и не больно никому,

просто ей необходимы иногда —

острый берег и соленая вода,

после чая — карамболь и карамель.

Как тебе такое утро, Коктебель?

Абажур

Аббу слушаю, редьку сажаю,

август лает на мой абажур.

Абниматься под ним абажаю,

пить абсент, абъявлять перекур.

Он устроен смешно и нелепо,

в нем волшебная сохнет тоска...