Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)

±1

“Воздух”. Журнал поэзии. 02/06 (проект АРГО, редактор Дмитрий Кузьмин). М., Тверь, “АРГО-РИСК”, “KOLONNA-Publication”, 2006, 176 стр.

Хорошее название для поэтического журнала. Легкое, органичное, понятное. Впрочем, на всякий случай следует и подсказка. Эпиграфом к журналу выставлена цитата из “Четвертой прозы” Мандельштама: “Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух”. При ближайшем рассмотрении “Четвертой прозы” обнаруживается, правда, что игривая редакторская рука поэта слегка подправила. У Мандельштама — “произведения мировой литературы”, а не “стихи”: “Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения”. Замена, конечно, ощутимая, но… лирическая стихия противится точности, это ж вам не научное, в конце концов, издание, а литературный журнал, и потому спишем подмену на счет поэтической вольности. Как и интерпретацию цитаты: представляя журнал на презентациях, его составитель и редактор Дмитрий Кузьмин говорил о том, что под “разрешением” Мандельштам, вероятней всего, имел в виду не цензуру, а опрокидывание читательских ожиданий. Если мы дочитаем хотя бы следующее после заимствованного фрагмента предложение из “Четвертой прозы” (“Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда”), а заодно вспомним обстоятельства создания этой вещи, то последние сомнения в том, что именно цензуру, именно давящие рамки режима Мандельштам и имел в виду, рассеются окончательно.

Все эти заведомые неточности ничуть не уменьшают профессионального качества журнала, составленного с умом и сочувствием к самым разным поэтическим техникам. “Воздушная” метафора определяет названия рубрик: “кислород” (статья в честь поэта, в данном случае Валерия Шубинского, — об Ольге Мартыновой), “дышать” — стихи, “перевести дыхание” — проза на грани стиха, “на один вдох” — поэтические миниатюры и т. д. Среди представленных стихов есть разные, в том числе и хорошие, — всех их не перечесть, отмечу только, что по-настоящему обрадовали новые стихи Михаила Гронаса, который нечасто балует своих верных поклонников; стихи прежде неведомого мне грека Георгиса Павлопулоса, а также вот это хайку Натальи Седенковой (“осенний пляж / — следы / воды и ветра”). Весомо и содержательно выглядит обсуждение проблемы “великого поэта”, в котором приняли участие Лев Лосев, Ольга Седакова, Сергей Гандлевский, Александр Скидан и другие.

Уже совсем расслабившись и даже уже не удивляясь, что стихи в Екатеринбурге пишут, кажется, одни юноши (раздел “Откуда повеяло”, “русская поэтическая регионалистика”), в конце журнала получаешь аккуратный плевок — наворожил-таки Мандельштам. В рубрике “Кто испортил воздух”. Анонимный, бездоказательный, на грани непристойности текст о последнем лауреате премии “Поэт”. Пересказывать не хочу, лучше забуду поскорей, читателям же искренне советую на странице 172 покрепче зажмуриться и касаться ее исключительно в перчатках.

1 В тот момент, когда сдавался этот номер журнала, книга Петра Алешковского “Рыба. История одной миграции” готовилась к печати в Москве в издательстве “Время”. Журнальную версию романа см.: “Октябрь”, 2006, № 4.

ЗВУЧАЩИЕ АРХИВЫ (Борис Чичибабин)

Он взмолился смерти, принял ее и прошел через нее. И узнал, что такое воскресение души. Умерло смертное, бессмертное осталось.

Лиля как-то говорила мне: “Ведь после таких стихов не живут. А он начал новую жизнь”…

Зинаида Миркина о Борисе Чичибабине.

В моей домашней библиотеке хранятся две особенно дорогих для меня поэтических книги — прижизненные сборники Чичибабина “Колокол” (М., 1989) и “Цветение картошки” (М., 1994). Первая — это его наиболее полное на тот момент собрание, в которое вошли стихи из прогремевших в раннеперестроечные годы журнальных подборок. “Колокол” готовился к выходу в “Совписе”, но издание тогда все откладывалось и откладывалось и в конце концов вышло “за счет средств автора” в “Известиях” — десятитысячным тиражом1. Вторую Борис Алексеевич не увидел: ему довелось подержать в руках только сигнал. “Цветение картошки” подписали в печать 12 ноября 1994 года, в тот самый день, когда поэт выступил на вечере “Литературной газеты”, который транслировался по телевидению. Это было, видимо, его последнее появление перед большой читательской аудиторией.

В харьковской книге “Всему живому не чужой…”2 опубликована эта последняя его фотография: обособленно от звездных поэтических мэтров, как-то чуть ли не скособоченно, опершись на локоть и обхватив рукой подбородок, немолодой и видно, что не пышущий здоровьем, совсем не похожий на “поэта” человек смотрит куда-то в сторону, поверх голов. Жена просила не ехать: Чичибабин в те недели уже все больше лежал, жизнь покидала его, оставалось совсем немного. Но как он мог не “прохрипеть „осевшим” голосом „Плач по утраченной Родине”” в последний, возможно, раз? “Это его завещание, дар жертвенной боли, укоротившей жизнь”, — написала через три года Лилия Семеновна.

На задней стороне книги “Цветение картошки” — три строфы-обращения.

Сегодня, когда я представляю себе, как Борис Алексеевич рассматривает этот сигнальный экземпляр и понимает, что скоро его не станет, последние строчки этих стихов всегда звучат для меня особенно печально:

.............................

Век нас мучил и мял,

только я на него не в обиде.

Полюбите меня,

пока жив я еще, полюбите!

Эти строчки закрывали, подводили черту под его, наверное, “предпоследней” жизнью.

В “первой” были юность, школа, Закарпатский военный округ, демобилизация, филфак Харьковского университета и арест, приведший его в Вятлаг. На Лубянке, где он провел два месяца перед отправкой в лагерь, Чичибабин напишет “Красные помидоры”, ставшие навсегда чуть ли не синонимом его поэтического имени.

“Вторая” жизнь вместила в себя харьковское житие, постылый бухгалтерский труд в трамвайно-троллейбусном тресте, литературную студию, три обкорнанных цензурой стихотворных сборника и крамольные там- и самиздатские публикации. В Союзе писателей он пробыл семь лет: с 1966-го по 1973-й. А затем — полное забвение и узкий круг почитателей, твердивших наизусть его гневные стихотворные клятвы и проповеди. Новая исповедальность и погружение в себя пришли, мне кажется, с появлением в его жизни Лили.