Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)

А во второй половине 80-х грянула перестройка. В “узкий круг” хлынули изголодавшиеся по честному, одухотворенному поэтическому слову читатели, и Чичибабин стал легендой. Так началась его “третья” жизнь: хлопотная, озаренная, трагическая.

В мае 1987 года, когда московская Некрасовская библиотека усилиями тогдашней заведующей Эсфири Семеновны Красовской3 отмечала 110-летнюю годовщину смерти автора “Коробейников”, в переполненном зале Чичибабин прочитал “Клянусь на знамени веселом...” (“Не умер Сталин...”). Больше он тогда не читал ничего, но появление — первое появление! — перед москвичами малоизвестного им харьковского писателя было шоком. Вспоминая тот день, я понимаю, что ведущий программу поэт Владимир Леонович запланировал и предугадал реакцию зала.

И она действительно была оглушительной, хотя перед началом тех некрасовских чтений многие говорили, что, мол, “приедет Чичибабин”, и люди его ждали. И вот с этим единственным стихотворением 1959 года он оказался стержнем события: худой, седоволосый, в клетчатой рубашке и “рабочем” пиджаке, Борис Алексеевич сурово и вдохновенно чеканил, жестикулируя:

…Клянусь на знамени веселом

сражаться праведно и честно,

что будет путь мой крут и солон,

пока исчадье не исчезло,

что не сверну, и не покаюсь,

и не скажусь в бою усталым,

пока дышу я и покамест

не умер Сталин!

Еще ни одной подборки не вышло ни в “Огоньке”, ни в “Новом мире”. Еще не написал Евтушенко, цитируя самого поэта, про его “кротость и мощь”, еще не было триумфального декабрьского вечера в ЦДЛ в 1987 году — ничего, кроме счастливых лиц и оваций того переполненного зала4 в “Некрасовке”.

…Даже теперь, оглядываясь на вышедшие после его смерти полновесные книги, на богато изданный харьковский трехтомник, на сборник “Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях”; зная о подвижнической деятельности фонда его имени и ежегодных Чичибабинских чтениях; помня об улице, носящей его имя, — я упрямо переиначиваю старую поговорку: “Лучше один раз услышать и увидеть, чем сто раз прочитать”. Для меня и для, думаю, многих любителей поэзии стихи Бориса Чичибабина в какой-то мере неотделимы от его живого облика и его голоса. После того, как в переделкинском Доме Чуковского появилась его виниловая пластинка5 и Лидия Корнеевна разрешила мне во время вечерне-ночных дежурств пользоваться своим стареньким проигрывателем, во мне, что называется, по-хорошему “что-то сломалось”. Игла звукоснимателя ложилась в бороздку, и из глубины начинал подниматься густой, страстный, виновато-уважительный звук:

Кончусь, останусь жив ли, —

чем зарастет провал?

В Игоревом Путивле

выгорела трава.

В эту интонацию нельзя было не влюбиться. К тому времени я уже читал главные чичибабинские стихи, был на его вечере в ЦДЛ, — но только теперь остался наедине с “лошадками Бориса и Глеба”, с любовным пушкинским “сонетом Лиле”, с бессмертным “Верблюдом”. Звуки этого волшебного голоса, перекатывающего составные рифмы и шипящие голыши слов, стали в тот вечер неотменимой частью моего читательского мирочувствования. Казалось, сама интонация вливает в тебя силы и подключает к таинственному, вдохновенному механизму любования Божьим миром:

Шагает, шею шепота вытягивая,

проносит ношу, царственен и худ, —

песчаный лебедин, печальный работяга,

хорошее чудовище верблюд.

Последнюю строчку этой строфы Борис Алексеевич произносил бережливо-ликующе, как бы поглаживая своего метафизического двойника по “моргающей морде”:

хорошее…

чудовище...

верблюд…

В своих воспоминаниях о муже Лилия Семеновна пишет: “„Чичибабинское” чтение привлекло к себе внимание сотрудника фондов записи Литературного музея Сергея Филиппова. Услышав фонограмму вечера в ЦДЛ, он влюбился в голос поэта, и благодаря его стараниям в 1989 году на фирме „Мелодия” вышла пластинка „Колокол”. <���…> Настолько правдив и достоверен (курсив мой. — П. К. ) записанный его голос, что трудно поверить, что его нет в живых…”

А на конверте пластинки, соседствуя с эссе В. Леоновича “Звонкая треба” (в котором, между прочим, говорилось и о том, что поэт продолжает трудиться на своем бухгалтерском посту6), приведены и слова самого Чичибабина, что-то вроде послания слушателям этого диска:

“Спасибо всем, кто любит мои стихи. Я до сих пор не могу поверить, что они пришли к людям, что их печатают, читают, слушают, что их, — вот чудо, — кто-то любит. Ведь людей, любящих стихи, — я убежден в этом, — неизмеримо меньше, чем людей, пишущих стихи. <���…> Многие годы я писал стихи без всякой надежды на то, что их когда-нибудь прочитают, что их услышат, писал свободно и призванно и, может быть, поэтому написал очень мало и, наверное, не очень профессионально. Я никогда не считал себя поэтом, но и мне всегда хотелось говорить стихами о главном, о самом главном в жизни для меня и, значит, по моей вере, для всех людей.

В сотворении этой пластинки принимало участие много хороших людей7. К сожалению, я не могу назвать их имен, потому что и сам их не знаю. Но уж точно этой пластинки не было бы без Сергея Филиппова, фантазера и энтузиаста, разыскавшего меня и буквально заставившего начитать эти стихи, которые я с великой любовью и с великой благодарностью дарю всем, кто их готов принять и полюбить”.

Осенью прошлого года мы встретились с Лилией Семеновной Карась-Чичибабиной в редакции “Нового мира”, и она передала мне изящно оформленную коробку с пятью компакт-дисками: это оказалось звуковое “Избранное” — большая часть звучащего чичибабинского архива: записи творческих вечеров, фонограммы выступлений по телевидению, интервью. Это издание и послужило поводом к сегодняшнему обзору.

Но прежде чем представить этот уникальный архив, я должен вспомнить еще об одном звуковом издании — аудиокассете “Плач по утраченной Родине”, бережно составленной и выпущенной в свет малым, “методическим” тиражом. Она была сделана тем самым Сергеем Филипповым (1951 — 2004), тем самым “фантазером и энтузиастом”, по слову Леоновича — “голосописцем”, не раз упоминавшимся в наших обзорах.

Дело не столько в том, что в составленное Л. С. Карась-Чичибабиной “Избранное” не вошли записи с этого носителя: харьковское издание, очевидно, имело свою концепцию, — сколько в том, что кассета оказалась, как я теперь вижу, своеобразным автопортретом звукорежиссера-составителя. Я никак не могу привыкнуть к тому, что Сергея уже нет на этом свете, никогда не смогу забыть встречи у него “на борту”, в подвале на Вспольном — в его почти “музейном” жилище, уставленном аппаратурой и увешанном живописными работами его мамы. Хорошо помню, как Сережа подарил мне эту кассету: “Нет, ты посмотри, посмотри, как сделано!” — и нетерпеливо вытягивал из пластмассовой коробочки трогательный самодельный вкладыш, на который, по своему обыкновению, он поместил все опознавательные “знаки” своего труда. Каждая эмблема имела тут значение: над гослитмузеевским “гербом” красовалось обязательно-корректное “Составление. Звук. Графика”. Напротив логотипа ГЛМ было помещено таинственное клеймо “ЖАК” с инскриптом: “Творческая архитектурная мастерская”. “ЖАК” отвечал(а) за то, что именовалось как “Оформление. Компьютер. Редакция”. Между этими опознавательными символами помещалось филипповское “родовое” — плашка с надписью “Киммерийский воздух” (о, его ежегодные путешествия в Крым!), и, наконец, всю эту композицию венчало сдержанно-горделивое “Авторство и ответственность — С. Филиппов”.