Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2007)

«Узнав о смерти Горького, я ревела как белуга, два раза ходила к нему прощаться. Речь Фадеева совсем не слушала, а смотрела на часы, боясь опоздать к кремации. Писатели опять прошляпили». (Двигаясь по Никитской улице, А. И. успела все-таки подсоединиться к траурной процессии.)

Однако Горький и в дальнейшем не уходил из ее жизни. В 1947 году увидела его во сне, они протягивают друг другу руки, но что-то мешает им соединиться. Все-таки ему удалось пожать ей руку. Анастасия Ивановна во сне спросила Горького, когда онаумрет. Из ответа А. М. в памяти остались лишь цифры «55». Она сначала подумала, что это указание на ее возраст к моменту смерти, а когда этот срок прошел, стала ждать 1955 года. Потом не раз вспоминала этот сон, посетивший ее в условиях несвободы (лагерь на Дальнем Востоке).

В 1959 году при реабилитации с ней очень мило разговаривал, чуть ли не руку целовал сотрудник КГБ. Она сказала, что хотела бы получить назад свои пропавшие при аресте рукописи, в том числе книгу о Горьком. Он сообщил, что их контору слили с МВД («Вы понимаете: то МВД и теперешнее — это небо и земля», — сказал он) и туда они передали весь архив. Посоветовал идти на Кузнецкий мост, а если там «Строительная комиссия», то на Петровку, 38. НаКузнецком действительно оказалась «Строительная комиссия», а на Петровке от ГБ остался один человек. Этот довольно развязный гэбист долго не мог понять, чего она от него хочет. «Я собираюсь писать книгу о Горьком», — сказала она и объяснила, что рукопись, созданная на основании встреч с писателем в Италии, пропала при ее аресте. Потомок Спарафучиле упорно не понимал ее. Он, смотревший на мир через марксист­ские очки, удивлялся ее — не только природной — близорукости36. Анастасия Ивановна пыталась растолковать: «Вы понимаете... документы… книга». За­слышав знакомое слово, чекист оживился: «Ну да, конечно, документы! А зачем же писать о Горьком — о нем все написал Леонов». Она возразила: «Я не знаю, что написал Леонов, но я специально ездила к Горькому, жила рядом с ним некоторое время, записывала за ним». Ее прервал наглый ответ: «Если у вас такая блестящая память, так сядьте и все напишите; а у нас ничего нет: мы так всё жгли, жгли, жгли…» (с упоением)37.

Память и правда была блестящая. Так, за год до смерти А. И. летала в Голландию на книжную ярмарку, где наизусть читала стихи сестры и созданную в лагере на английском языке (ее любимый язык из трех иностранных, что знала) свою поэму «Twins»(«Близнецы» — о Дж.Конраде и А. Грине38). Эта поездка описана в очерке «Моя Голландия» («Юность», 1993, № 9).

Глава «О Горьком» вошла во вторую часть мемуаров Цветаевой «Из прошлого» («Новый мир», 1966, № 2). Публикация отдельной книги в полном объеме встретила затруднения: два отрицательных отзыва известных критиков («Надо печатать с изменениями, согласованными с автором» — А. Западов — и «В так<���ом> виде печатать не надо» — М. Гус)39. К. И. Чуковский высоко оценил ее «Воспоминания», которые прочитал в машинописи, восхищался языком, «хотя какой уж там особенный язык», — скромно сказала А. И. Однако когда она обратилась к нему, чтобы он посодействовал напечатанию, он сказал, что ничем помочь не может. Цветаева, видите ли, оттолкнула от себя всю интеллигенцию своей восторженной оценкой Алексея Максимовича; дословно сказал: «Позорная для интеллигенции высокая оценка Горького». Резкий контраст с тем, как тепло сам Чуковский описал Горького в своей книге «Современники»…

Помог бы Пастернак, успевший восторженно отозваться на ее «Воспоминания»40, но его уже не было в живых. А так он всегда помогал ей. Например, самоотверженно защищал А. И. при неоднократных попытках исключить ее в 20 — 30-е годы из Союза писателей: «Если ее вычистите, вычищайте и меня!»

Она даже подумала, освободившись после тюремного заключения в 1933 го­ду, что обязана этим Пастернаку, и лишь через четыре года (при втором аресте) узнала: вызволил ее тогда Горький. «Кажется, — добавила она, — Пастернак в 1933 году тоже что-то предпринимал». В другой раз высказалась определеннее: «Он (Б. Л.) действительно поехал на Кузнецкий мост, 24 (в Политический Красный Крест, где вела прием Е. П. Пешкова. — М. С. ). Я думаю, что она, зная меня с детства и помня маму в Ялте, <���попыталась мне помочь>»41. Позже, когда она была в заключении, Б. Л. щедро помогал ей. Помощь эта иногда была не только материальной (например, присылка денег и книг), но и, по ее словам, «моральной». Так, узнав, как она, будучи в ссылке, сокрушалась о гусе, которого зарезал ее хозяин (что послужило темой написанного позже рассказа «Тега»), Б. Л. написал ей: «Но по крайней мере Вы заплатили хозяину гуся, чтобы его похоронить?»

Как-то я засиделся у нее, шел двенадцатый час ночи, и я собрался уходить, но А. И. не отпускала меня и присутствовавшего тогда же ее друга — литератора Ю. Коваленко. Разговор шел о женах Пастернака: «Что мне делать с Ольгой? — спросила она, как будто мы с Коваленко знали, что с ней нужно делать. — Ведь Ольга — это Лариса», — пояснила она. «Лариса?» — не понял я. «Вы что — не читали „Доктора Живаго”?» — удивилась Анастасия Ивановна. «Читал». — «Ну вот, Лариса». — «Ах, это Ольга Ивинская!» — «Ну да. Ольге дали восемь лет, ее дочери Ирине — три года, но политику не „пришивали”, обвинили в спекуляции42... Впрочем, Ирина нашла в лагере свое счастье: она собиралась выйти замуж за какого-то француза и в лагере поняла, что этот француз ей совершенно не нужен, так как в заключении встретила и полюбила соотечественника (имеются в виду Ж. Нива и В. Козовой. — М. С. ). Так вот, что мне делать с Ольгой, что о ней писать? Ведь она не была женой Бориса, и она еще жива». — «Да пишите о Пастернаке, — сказал Коваленко. — Пастернак — это литература, а литература — это…» — «Нет, — прервала его Цветаева, — жизнь я ставлю выше литературы!» Далее рассказала, что в последний раз видела Бориса Леонидовича 29 июня 1959 года, после двадцати двух лет разлуки, когда провела с ним два с половиной часа. Пастернака травили, и он, выходя к приезжавшим доброжелателям, говорил на одном из трех европейских языков, что он никого принять не может. Однако Анастасию Ивановну он принял. Ее племянница Аля сказала, что Б. Л. написал ей: я тебя познакомлю с женщиной, которой я всем был обязан в течение пятнадцати лет (число лет я плохо расслышал и не уверен в нем; позже узнал, что Б. Л. и О. В. познакомились в 1946 году).

Ивинская, по выражению А. И., «материализовалась», то есть, видимо, погрубела. Цветаеву почему-то неприятно поразил тот факт, что, распределяя торт, куски побольше она подкладывала Борису Леонидовичу. Хотя «Ольга материализовалась», А. И. убедилась, что любовь еще осталась. Вероятно, в это время или несколько раньше Пастернак написал свое стихотворение «Нобелевская премия», которое я незадолго до этого рассказа А. И. прочитал ей. «Как странно, — прервала она меня после первой строчки („Я пропал, как зверь в загоне”), — ведь так начинается стихотворение Айхенвальда». — «Юлия Исаевича?» — спросил я. «Да». — «Но разве он писал стихи?» — «Конечно!» (с оттенком удивления моему незнанию). Возможно, она спутала Юлия Айхенвальда с его внуком, автором стихотворения, начинающегося строчкой: «Я, как бык, попавший в клетку...» (стихи Юлия она читала и ценила).