Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

Чего по-настоящему не любят деньги — это сквозняков, возникающих при всякой нестабильности. Так в начале 90-х прокатилась волна дерзких ограблений во львовских музеях. Среди бела дня из картинной галереи попросту вынесли несколько картин, пристрелив без лишних слов недогадливого молодого искусствоведа, опешившего: “Что это вы делаете?!” Затем так же из Музея оружия, по соседству с “кативней” и напротив бывшего обкома партии, вынесли саблю с ножнами, усеянными драгоценными камнями, — вероятно, в подарок какому-то бандюгу. А из Олеского замка, уже среди ночи, свернули, как ковер, и спустили по крыше четырнадцатиметровое батальное полотно, никого при этом не потревожив и не разбудив. В этом есть свой резон: люди не могут владеть ценностями, которых не в состоянии защитить. Разграбленный подчистую толпой багдадский музей — лишнее тому подтверждение. Но куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

При абсолютной несравнимости масштаба потерь точно так же, подчистую, оказалась разграблена моя витражная мастерская под Цитаделью. Когда я отправился в поход на Москву — “дранг нах остен”, — она простояла на удивление много лет в полузаконсервированном состоянии, но в конце концов была разорвана в клочья, как отбившаяся от стада антилопа в саванне. Инициировали теневики, положившие на нее глаз, взломали наркоманы, затем подключились соседи, за ними начальство ЖЭКа и мелкие взяточники в органах городской власти, наконец, менты. Приятели, которым я оставлял ключи от мастерской, спились. Когда мы с женой приехали, чтобы загрузить сложенные в ней вещи в контейнер и отправить его в Москву, забирать оказалось попросту нечего — помещение было голо и принадлежало уже неизвестно кому. Собранная за жизнь библиотека, архив, фотографии близких, картины друзей, витражное оборудование, обстановка из проданной квартиры — все исчезло без следа. Выглядело это как усекновение всей прошлой жизни, переведение ее в регистр чистого воспоминания, не отягощенного “вещдоками”. Тем драгоценнее те чудом уцелевшие осколки и мелочи, по не всегда ясным причинам оказавшиеся с нами в Москве: книги и словари, письма и фотографии, горшки и чашки — что уже не утварь никакая вовсе, а семейный антиквариат.

Жене я сказал тогда:

— Отнесись к этому как к пожару. У нас все сгорело.

Позвонил отцу и, чтоб не переживал, сказал ему:

— Помнишь, бабушка рассказывала, как в начале оккупации вы возвращались домой и шли по переулку, усеянному вашими книгами? С нами приключилось нечто похожее...

Как человек катастрофический, он, по-моему, услышанному даже обрадовался: не только Советский Союз гэкнулся, не одни пенсионеры пострадали. Примерно как Блок о гибели “Титаника”: “Есть еще океан!..”

Был у меня друг-погорелец, успевший выскочить зимой на снег из пылавшего домика в Переделкине. Случившееся его огорошило:

— Знаешь, вот книжку дал кому-то почитать, шапку поносить — это вернулось. Остальное все сгорело.

Его налаживавшуюся жизнь в считанные минуты уничтожил огонь. Он написал тогда свой лучший текст — о Робинзоне, чью жизнь уничтожила вода. История отношений с деньгами этого моего приятеля заслуживает внимания. В середине 90-х, окончательно разочаровавшись в современной словесности, он ушел в массовую периодику, а оттуда в глянец. После случая, когда его прямо из редакции отвезли в больницу с начинающейся белой горячкой, он подшился, стал зарабатывать не в десять, а в двадцать раз больше, чем прежде, женился во второй раз, купил с женой хрущевку, после дефолта сменил ее на квартиру в старом доме неподалеку от Кремля, сел за руль иномарки. На все это у него ушло не больше двух лет. Мне он признавался:

— Знаешь, мимо Кремля не могу проехать без остановки. Притыкаюсь к бордюру, выхожу из машины, закуриваю, гляжу на Кремль, на машину, говорю себе: “Константин, неужели это ты?!.”

Сегодня уже ездит спокойно, не останавливаясь.

“Новые деньги” не зря не любят нигде в мире. “Старые деньги” — им попросту не доверяют, как в прежние времена никто не верил в прочность мезальянсов. От резких скачков из грязи в князи в девяноста случаях из ста у людей съезжает крыша, а бизнес, основанный такими людьми, обнаруживает непозволительную хрупкость сразу после их ухода из жизни. Так отличительной чертой русских купцов первой гильдии была обязательность в делах — у них не бывало запоев. О Ротшильдах и Онассисах прошлого и настоящего я только читал. Но что наверху, то и внизу — разница только в размерах, а не в принципе.

Как-то со мной захотел встретиться, неизвестно зачем, разорившийся “новый русский” из провинции. Энергии у него было по-прежнему хоть отбавляй, и он мечтал начать все сначала. На какие-то крохи спродюсировав несколько документальных лент, он приехал с ними покорять столицу, где чуть не зайцем поселился в общежитии со знакомыми телевизионщиками из технических служб. Идеи у него были самые фантастические — ему хотелось возглавить какой-то телеканал, поставить рок-оперу на тему менеджмента с Аллой Пугачевой и прочее в том же духе. На мои наводящие вопросы, а есть ли у него выход на руководителей телеканала, на Аллу Пугачеву, отмахиваясь, он отвечал “нет”. Я мешал ему фантазировать. Мне оставалось только выслушать его, покормить обедом, налить пива и показать из окна короткий путь к станции метро. Кажется, он так и не протрезвел и уже не протрезвеет до конца своих дней. (А вот и прокололся: на днях случайно узнал, что он читает теперь студентам лекции в провинциальном бизнес-колледже.)

О чем-то таком очень точно говорится в одном анекдоте, вычитанном в бесплатной газете другой моей знакомой, оставившей семью в возрасте под пятьдесят и отправившейся, чтобы переменить судьбу, в Москву в начале лета перед дефолтом. Она ночевала в чьих-то офисах, выглядела слегка контуженой, стала сочинять стишки и спрашивала, куда их можно послать. Помнится, такой род помешательства у женщин зовется “осенним безумием”. С нервным смешком она пересказала мне понравившийся газетный анекдот: “Тук-тук! — Кто там? — Это я, твой шанс. — Не ври, шанс не стучится дважды!”

О том же, но иначе и лучше сказал мой приятель-художник, переживший свою трагически погибшую жену-актрису ровно на девять месяцев и выносивший свой рак, как ребенка от нее:

— “Потом” никогда не бывает.

Он хотел быть русским Энди Уорхолом и как-то рассказал мне историйку о своем кумире, вынувшем из черной дыры Малевича банки супов “Кэмпбэлл” (я попробовал их недавно, они вполне ничего). Так вот, на заре своей карьеры этот нью-йоркский поп-артист из подкарпатских Вархолов, поздно проснувшись в своей богемной студии-коммуне, неожиданно обнаружил богатую гостью, уже давно дожидавшуюся его в рабочей мастерской, сидя на стуле. На ночной тусовке накануне он согласился сфотографировать ее — и тут же забыл об этом. Теперь у него не было ни малейшего желания чем-то таким заниматься, и, чтобы поскорее спровадить гостью, он заявил, что фотопортрет выставочного формата обойдется ей в двести тысяч долларов. Не изменившись в лице, дама ответила: “Хорошо”. Досадуя на себя, Энди принялся искать и стаскивать отовсюду в мастерскую фототехнику, штативы, лампы, экраны, устанавливать свет. В конце концов все это ему надоело — не понравилось что-то в гостье, ее настойчивость и высокомерное терпение или собственная готовность ее обслужить, — короче, он сказал ей: