Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)

Балаган — не только определение эстетической природы этого зрелища. Центральное событие фильма — тоже балаган. Точнее, подготовка грандиозного пропагандистского балагана — новогоднего парада 1 января 1945 года, где на фоне наспех задрапированного разрушенного Берлина фюрер должен произнести пламенную речь и вновь вдохнуть в сердца миллионов веру в победу. Статисты согнаны, декорации выстроены, сотни камер, расстановкой которых руководит сама Лени Рифеншталь, подготовлены… Но вот Гитлер… Такого вождя никак нельзя предъявлять немцам. И по хитроумному плану Геббельса из лагеря смерти Заксенхаузен выписывают великого еврейского актера и профессора актерского мастерства Адольфа Грюнбаума (еще одна выдающаяся работа Ульриха Мюэ), дабы он привел фюрера в чувство. План, понятное дело, с двойным дном: Гитлера хотят просто убрать, а на еврея списать покушение. Но это не важно. Важно, что эти двое встречаются, и происходит завязка напряженнейшего фантастического трагифарса.

Дани Леви назначает своего героя не просто хорошим, но великим актером не только для того, чтобы подчеркнуть величие еврея на фоне ничтожества маразматика Гитлера. Великий актер — это совершенный, как скрипка Страдивари, человеческий инструмент плюс незаурядная личность. Вообразите Михоэлса, которого уже после разгрома антифашистского комитета вытаскивают откуда-нибудь с Колымы, чтобы давать уроки актерского мастерства раскисшему Сталину. Коллизия шекспировского масштаба. Человек — и нелюдь, чья человеческая оболочка уже почти разрушена поселившимися в ней духами зла. Чудовищна и задача, поставленная Человеку: попытаться эту оболочку восстановить, подлатать, дабы зло могло действовать беспрепятственно. То, что Гитлер в фильме смешон, жалок, убог и немощен, — не игра в поддавки, но дополнительный источник драматизма. Выходит, герой должен отдать этим гадам то, в чем он реально превосходит всех остальных, — умение делать людей более совершенными.

Ульрих Мюэ, такой печально-бесплотный в “Жизни других”, здесь — стопроцентно человек из плоти и крови. Смешной, растерянный, напуганный, любящий прихвастнуть перед женой и готовый периодически впасть в отчаяние. Но его человечность виднее всего в те моменты, когда он “настраивает” Гитлера, как раздолбанный инструмент: учит правильно дышать, медитировать, вытряхивает из него детские комплексы и, копаясь в чудовищном прошлом, отыскивает редкие моменты ощущения счастья и полноты жизни… Неподражаемый профессиональный жест, каким Мюэ показывает фюреру, как нужно “подниматься над собой”, не вставая при этом на цыпочки, — жест поистине великого актера. Это — его фильм, его звездная роль (едва ли не последняя в жизни). И он “убирает” пыхтящего, смешного, одетого в желтенький спортивный костюмчик, густо нагримированного Гитлера — Хельге Шнайдера — как младенца. Недаром Шнайдер — очень известный немецкий комик — обиделся на режиссера и в порыве актерской ревности назвал фильм несмешным и попросту скучным.

Ясно, что, попав из Заксенхаузена в резиденцию Гитлера, герой обречен. У него только один выбор: отказаться натаскивать Гитлера и умереть сразу или согласиться, чтобы попытаться хоть как-то использовать ситуацию, а потом все равно умереть. Ужас в том, что во втором случае он рискует потерять не только жизнь, но и душу. Ведь дать Злу воспользоваться тобой — значит предать свой народ и самого себя — Адольфа Грюнбаума. Герой соглашается. В поощрение ему привозят семью, и первое, что делает прекрасная еврейская жена, похожая на изможденную галку, — набрасывается на него с упреками: “Как ты мог согласиться?!” А старшенький из четверых еврейских детей смотрит на папу с презрением и что-то цедит о коллаборационизме. “Я что-нибудь придумаю”, — успокаивает профессор. Но что тут придумаешь?

Первая мысль, конечно, — убить Гитлера. Рука уже тянется к тяжелому золотому слитку, лежащему на столе, чтобы тюкнуть в висок погруженного в медитацию фюрера. Но не получается. Не так-то просто прикончить беззащитного, полностью доверившегося тебе человека. И потом, это не выход. Профессор уже видит, что фюрер не властен над созданной им машиной уничтожения. Его жизнь и смерть ничего не решают. Ближе к концу попытку уничтожить злодея предпринимает жена. Фюрер в пижамке, до смерти напуганный известием о готовящемся на него покушении, заходит в каморку к евреям, его укладывают в супружескую постель, жена профессора поет ему еврейскую колыбельную, а когда он засыпает, бестрепетно накрывает лицо подушкой, а для верности еще и садится сверху. Но профессор ее сгоняет: “Что ты делаешь?! Этого примерно они от нас и хотят”.

Но где же выход? Договориться? — Бессмысленно. В какой-то момент фюрер, уже привязавшийся к своему учителю, находит нужным сказать, что всегда был против окончательного решения еврейского вопроса. Он предлагал просто сослать всех евреев в пустыню — куда-нибудь на Мадагаскар… Ну как с таким договариваться? Людоед — он и есть людоед. Превратить его в нормального человека Грюнбаум не в силах. Он не Господь Бог.

Что еще? Торговаться? Профессор пытается. Предъявляет Геббельсу ультиматум: типа продолжу возиться с вашим вождем, если вы отпустите всех узников Заксенхаузена. Его, понятное дело, обманывают. Друг и коллега профессора, оставшийся в лагере, под дулом пистолета говорит в телефон, что их всех отпустили, но намеками дает понять, что это неправда. От отчаяния и отвращения Грюнбаума рвет, но он продолжает занятия. На что он надеется? Разве на чудо…

И чудо случается. В день выступления Гитлер теряет голос. Говорить речь вместо него должен профессор, спрятанный под трибуной. Парад, ликующие толпы, открытая машина вождя плывет в море трепещущих красных флагов со свастикой, сквозь лес взметнувшихся в нацистском приветствии рук. Грюнбаум — рядом, в автомобиле. Вот фюрер на трибуне. Профессор сидит внизу, посматривает сквозь дырочку за артикуляцией и говорит заготовленный текст. Рядом тикает в чемодане бомба, подложенная заговорщиками. Разогрев толпу, в тот момент, когда порог критического восприятия пройден, Грюнбаум начинает нести пургу: “Сограждане, посмотрите вокруг, Берлин в руинах, война проиграна, подумайте о себе… Почему вы идете за мной? Я старый, ничтожный, больной… Меня бил отец в детстве, я страдаю импотенцией и энурезом…” Не очень понятно, слышат его или не слышат… Толпа по-прежнему внимает восторженно. Но тут один из соратников Гитлера, дабы прекратить безобразие, идет под трибуну и выпускает в профессора обойму из пистолета. И перед смертью, все проигравший и обреченный, уже с пулей в голове, еврей Адольф Грюнбаум произносит три слова, завершающие речь, вместо двух. Вместо “Heil Hitler!” он — наперекор судьбе, наперекор победившему Злу — говорит: “Heil mich selbst!” — “Да здравствую я сам!” Толпа подхватывает и начинает в экстазе скандировать: “Heil mich selbst!”, “Heil mich selbst!”, “Heil mich selbst!”… “Да здравствую я сам!” — кричат люди, и вот уже, словно проснувшись, начинают с удивлением поглядывать друг на друга. Монолит толпы на глазах рассыпается, превращаясь в собрание самоценных, самодостаточных Человеков, которых больше уже не удастся превратить в обезумевшее стадо.