Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)

Ход, безусловно, эффектный, остроумный, талантливый, но не оригинальный. Великий предшественник Дани Леви в “Великом диктаторе” использовал ту же схему: маленький человек, еврей-парикмахер, в финале тоже произносил речь от имени Гитлера, убеждая людей, что они люди, а не орудия для убийства. Но, возможно, ничего другого и не придумаешь. Танками, пехотой и артиллерией можно сломить “хребет фашистской гадине” и на месте концлагерей тут же начать строить соцлагерь. Но сделать из несвободного человека свободного можно, только сказав ему: “Ты — абсолютная ценность”, “Да здравствуешь ты сам!”, а не фюрер, партия, государство, социализм, коммунизм и любые прочие “измы”.

Жанр сказки, фантастической “сбычи мечт”, хорош тем, что наглядно обнажает как заветные чаяния человека (социума), так и существующие в индивидуальном (коллективном) сознании способы их утоления. В фильме Леви человек хочет спасти свое “я” и победить Зло, погубившее миллионы ближних. И приходит к тому, что сделать это можно, лишь превратив всех людей в равноценных себе, превратив каждого в центр Вселенной. За это он готов заплатить своей жизнью. Другого способа фантазия ему не подсказывает.

У нас не так. Занятно сравнить эту картину с написанным по той же методе романом Павла Крусанова “Укус ангела”. Такая же “сбыча мечт”. Автор этого не скрывает: “Вот, у меня имперская психология, — честно говорит он.— Где взять другую? В магазине не купишь. Я и написал роман, позволив на его страницах сбыться всем моим заветным желаниям. Интересно было, к чему это приведет”. Семь лет назад, когда было написано, это читалось как кокетливое имперское фэнтези. Сегодня — почти как газетная передовица. Не в том смысле, что Россия, вставшая с колен, завоевала половину мира и ведет победоносную войну за вторую. А в смысле внутренней организации социума: загадочный боготворимый монарх, функционирующий не по принципу даже “власть от Бога”, а “сама власть — источник почти божественного величия”; куча политтехнологов-постмодернистов, накачивающих это пустое место фантомными смыслами (“Я буду делать, а вы объясняйте, почему это правильно”); население, с восторгом отказавшееся от всех своих автономных прав, культ Великой Державы, которая жива до тех пор, пока с кем-то воюет и стремится расширять территорию.

При этом, если приглядеться, весь роман, словно из семечка, вырастает из одной проходной фразы: “Наличие неограниченной власти, гарантирующей ее носителю достоинство в любой ситуации…” (фразы из реальной беседы питерских интеллектуалов — приятелей Крусанова, близко к тексту процитированной в романе). Господи, да как же нужно отдавить и оттоптать людям чувство собственного достоинства, чтобы мечты о личной защищенности и неуязвимости автоматически вели к идеалу неограниченной власти! Типа ничто другое достоинства не гарантирует. Пока ты при власти, можешь быть уверен, что никто на ногу не наступит, а оставшись сам по себе, всякую минуту только и ждешь, что набегут и затопчут...

Эта экстерриторизация чувства собственного достоинства, страх перед ближним, дальним и еще больше перед самим собой, заставляет людей цепляться за абсолютную власть как выражение Силы, Правды, Божественности и Бесконечности, которых они не находят в себе. Механизм этот описан еще в давней работе Эриха Фромма “Бегство от свободы”. Там подробно рассказано, откуда появляется “авторитарный социальный характер” с его иррациональным стремлением подчиниться сильному и пнуть слабого, каковы пути изживания. Только дело это тонкое и небыстрое. И “правильные” сказки тут не помогут. Точнее, сказки что-то значат и греют душу, только когда выражают реально существующие поведенческие механизмы, управляющие повседневной жизнью людей. Вот “Мой Фюрер” явно совпадает с тем, что происходит в душе у немцев, жаждущих освободиться от проклятого прошлого. “Укус ангела” — то, что происходит у нас, бредящих имперским величием на мелком щебне дважды рухнувшей в течение одного века империи. Этот фантом величия — наша защита от невыносимого чувства растерянности и брошенности, от чувства бессилия перед лицом невнятности бытия. И с каждым из нас не мешало бы проделать то, что делает Адольф Грюнбаум с Адольфом Гитлером, — научить “подниматься над собой”, не надувая щек и не вставая при этом на цыпочки.

Итог крусановской фантазии катастрофичен. Тут нужно отдать автору должное: он честно все договорил до конца. Божественный повелитель, только что утопивший своего главного политтехнолога, как щенка в корыте, накануне решающей битвы готов спустить на Землю “Псов Гекаты” — самую убойную магию, после которой не только камня на камне — атома на атоме не останется. Что делать, положение обязывает. Божественная воля к Власти важнее какого-то несчастного мира.

А зрителям-читателям сказок остается лишь выбирать, что “греет” их больше: торжествующая Абсолютная Власть посреди выжженной Земли или же свобода, демократия, права человека и прочая дребедень.

Три вида прочтения музыкальной классики: традиционное, авангардное, странное

По улицам города ходят люди из разных времен — несмотря на то что все мы современники, каждый из нас сформирован тем или иным внутренним временем, и у каждого из нас внутри протекает своя, особенная эпоха.

Легко представить, как в метро рядом за поручни держится человек вполне традиционного, даже консервативного мышления, которому хорошо бы жилось где-нибудь в пятидесятых, сразу же после войны, а рядом с ним в том же направлении едет продвинутый посетитель клубов и любитель новомодных гаджетов; при том, что попутчики могут оказаться одногодками.

Уж не знаю, как это происходит, но каждый из нас обустраивает внутреннее пространство в автономном времени, совпадающем с эпистолами самых разных эпох. Воспитание, традиции, личные пристрастия, умственные возможности, наконец.

Психоаналитики говорят о застревании на оральной или анальной стадиях развития, определяющих весь дальнейший жизненный уклад. Но можно предположить, что есть персонажи, чьи представления о мире вполне соответствуют эпохе отказа от крепостного права, а чьи-то только-только выбираются из-под обломков Гражданской войны или даже дремучего Средневековья.

Когда я пытаюсь нарисовать эти умозрительные соответствия между эпохами и человеками, то начинаю представлять воды времени, сомкнувшиеся над головой носителя в тот или иной исторический момент.