Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2007)

Бартек осторожно гладит мою серую меховую шубу:

— Это кто?

— Зверь.

— Как зверя зовут?

— Кролик.

— А это ты его покрасила, да? А зачем?

— Потому что я постмодернист.

В прошлой жизни я была цирковой лошадкой. У меня страсть ходить кругами. И вокруг Бартека тоже.

Провела весь день в префектуре. С допросами, вопросами и всем, как полагается. Я уезжаю домой. Шла по улице с нечеловечьим ощущением счастья.

Вот говорят о нимфеточьем-девичьем, а я о нимфеточьем-мальчишечьем. Сегодня меня провожали до дома мальчишки лет тринадцати — я наверняка казалась им взрослой тетей! Увязались за мной от остановки, глупыши, смехота, спрашивают, не я ли играла какую-то там в каком-то там (я так и не разобрала названий). Один светленький, другой рыжий. У обоих светлые, большие глаза и заостренные беличьи французские мордочки. Таких обычно в сериалах показывают, в качестве иллюстрации чистой накрахмаленной буржуазии. В сериалах, у нас — я имею в виду, или в старых фильмах “новой волны”... Этой же животной невинностью отличались герои Трюфо; эстетичные, как трюфели, но во Франции быть таким давно уже не модно. Одного зовут Жак, другого Жюль — опять-таки по Трюфо. Жюль — тот, который светленький, в длинном сером пальто, молчал, Жак — рыжий, в синей куртке, коренастый и веснушчатый — выяснял, часто ли я тут бываю и почему они меня раньше не видели. Вместе зашли в кондитерскую. Я купила безе, они — какую-то отвратительную, на мой взгляд, тянучку. А самое смешное — что мне было легко и весело.

Шестнадцатый округ. Париж. Обломки империи.

В этом возрасте не просят телефонов, не заходят в гости, не задают лишних вопросов. Зато с завидным упорством караулят у угла дома, попадаются на глаза, молчат.

О, беспощадное очарование щенячества!

Путь на почту мимо консерватории, на углу меня окликает сегодняшний Жюль, присоединяется, идет эскортом, молчит. Доходим до почты, нервные животные под грибным парижским соусом, заваривающим в туманную кашу лица и чувства.

— Мне туда, — говорю, киваю на сумку.

Он по-прежнему молчит.

— Пока, — говорю, захожу на почту, выглядываю через витрину — стоит. Ждет. Мне немножко смешно, немножко лестно, немножко грустно. Один человек — очень родной, очень далеко — дома — заглядывал в глаза, спрашивал — когда я перестану видеть в тебе ребенка?

Кажется, не он один видит во мне ребенка.

Выхожу. Стоит. Молча пристраивается рядом, идем в шаг.

— А ты, — говорит, — кто?

— Поэт, — говорю.

— А Жак думает, что актриса.

— Нет, — говорю, — какая ж из меня актриса.

— И правда, — соглашается, — у тебя акцент птичий.

— Как это?

— Так ночами птицы под окнами разговаривают. — Он изображает какие-то странные звуки, смеется.

— А, ты тоже слушаешь?

— Да.

Доходим до моего дома — литературный пятачок, звезда улиц Ла Фонтена, Готье, де Лиля и кого-то не менее литературного, разве можно снимать тут комнату и не писательствовать? Разве тут можно не представляться поэтом?

— Пока, — говорю.

— До завтра, — говорит.

Жизнь кажется написанной очень давно. И неумело. Как будто кто-то потерял нить сюжета и бродит впотьмах, натыкаясь на им же придуманные густые довольные предметы.

Консьержка-полька сегодня ворчливо:

— И не понимаю, почему это у нас такой арррондисман (“р” она произносит совсем по-русски, привычно-нетревожно) дорогой! Тоже мне, сплошные собачьи каки, ненавижу.

И дело не в собачьих экскрементах, а в том, что она устала, болеет, ждет, надеется, а ничего не меняется, даже в Париже. Потому и раздражает ее все чужое, неласковое, что она хочет вернуться, а возвращаться некуда, она успела и старуху мать сюда перевезти. А чего она только не делала! И моделью была — дородная, рыжая, с недоуменным выражением лица ничего не понимающего животного, улыбалась, теребила кольцо, развязывала красные ленточки на ситцевом деревенском платье, здесь таких не шьют. Потом перекрасилась в брюнетку, мыла посуду в соседнем кафе, била тарелки, возвращалась поздно, жизнь выскальзывала из рук, разлеталась вдребезги и почему-то мыльными пузырями, постоянно хотелось плакать, руки стали горячие, красные, некрасивые. Потом повезло. Устроилась консьержкой, выделили квартиру на первом этаже, мама, муж, взрослая дочь, коротко подстриглась и перекрасилась в блондинку. Счастлива, жизнь удалась, но ощущение тоски никуда не ушло. Потому и ругается на местных собак.

А зато у нас в шестнадцатом красные занавески, ритмичный дождь, ритмично взвизгивает соседка в такт бьющемуся о стену дивану (эти ее взвизгивания непростительно похожи на собачье тявканье или продолжительную и несдерживаемую икоту), равномерно и ревниво воркующие голуби, вспугиваемые соседкиным протяжным вздохом.

А зато у нас в шестнадцатом церковь похожа на вытянутый “сакрекер”, что на Монмартре, а напротив — красная пародийная фаллическая стела, воспевающая бог весть кого за никому не известные деяния. Может, на нее в окно любуется соседка?

А еще у нас в шестнадцатом норковые шубы и облезлые винтовые лестницы, в прорезь которых не пролезают чемоданы.

И кажется, я уже знаю, что буду скучать.

Маруся, ее звали Маруся, она меня не любила, сердилась, категорически отказывалась заводиться, чихала так, словно у нее насморк самый настоящий, а я ее любила так, как я любила его свитера, носки, тулуп его дедушки, короче, все, что было хоть как-то связано с ним, поэтому я гладила ее бирюзовый вырвиглаз ржавый кузов, чувствовала непреодолимое родство с ней и шептала ласковые слова в форточку, когда он оставлял меня в машине одну, я рассказывала ей про себя, про него, про нас, постепенно она ко мне привыкла, перестала капризничать и даже пыталась развить вполне приличную скорость, но дело не в этом, однажды мы с ней вместе спасли его в автокатастрофе, обе случайно, я — тем, что позвонила вовремя, она — тем, что удачно перевернулась и он не пострадал, да, именно так, мы обе любили одного мужчину.

Когда он продал ее, я плакала. Плакала, стараясь не попадаться ему на глаза — он бы не понял. Так бы я оплакивала сестру, но он не любил нас обеих.

Сегодня я шла домой в отвратительном настроении, а какое оно еще может быть, когда все неправильно, все пусто, все незачемно, и вдруг у входа в наш дом — шестнадцатый округ Парижа, дом два, сквер Ла Фонтэн, что может быть более французским, более буржуазным, — и вдруг у входа в наш дом стоит она — бирюзовый ржавый улыбающийся “Москвич”, Маруся, Маруся, как ты материализовалась в Париже?