Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2007)

Кем был Шмитт? Поклонники, а их сегодня немало, пишут о нем как о глубоком мыслителе, существенно повлиявшем на политическую жизнь Германии между мировыми войнами. Уже сам круг тем этого автора, практиче­ски сводящийся к теориям государства и права, исключал возможность какого-либо глубокого и широкого влияния с его стороны. Можно высоко ценить его труды. Но невозможно представить их себе как “полномочное” выражение взглядов консервативных революционеров — на религию, культуру, метафизику нации и государства. Между тем именно такими полномочиями Шмитт оказался наделен сегодня. О консервативной революции “на примере Шмитта” пишут ее непримиримые противники, объективные исследователи и верные друзья. Ситуация предстает еще удивительнее, если учесть, что некоторые серьезные авторы саму принадлежность Шмитта к консервативным революционерам аргументированно отрицают. “Шмитт — критик политического романтизма — никогда не мог быть в числе его идейных наследников”, — пишет, например, один из исследователей9. Можно указать и другие существенные признаки, по которым взгляды юриста Шмитта и консервативных революционеров значительно разнятся.

Значит, это кому-нибудь нужно... Мы уже привыкли к тому, что многовековую политическую жизнь Московской Руси изъясняют несколькими строками не оказавшего на нее ни малейшего влияния старца Филофея. На этом фоне миф о “главном революционере” Шмитте выглядит куда как невинно и скромно. Но кому все-таки нужен он и зачем?

Объяснение чрезвычайно просто. Из значительных мыслителей консервативно-революционного круга Шмитт единственный, которого без натяжек можно назвать фашизоидным. Это определение требует уточнений, но против сути дела все-таки не грешит. А такой мыслитель как раз и нужен. Левым авторам, стремящимся консервативную революцию гневно заклеймить. Поверхностным исследователям, стремящимся вогнать нетривиальное явление в привычные рамки. В наши же дни гордое звание фашиста звучит для многих интеллектуалов уже и ласкательно.

демократ: фашист фашист фашист

фашист: ну фашист

демократ: фашист фашист

фашист: ну фашист

демократ: что ты сказал фашист

фашист: я фашист

В этом диалоге из “Опытов” А. Василевского в выигрыше, безусловно, второй персонаж: первый поставлен им в положение ругающегося маргинала. Новое столетие, не только в нашей стране снявшее табу со многих имен, сделало фашизм объектом серьезного изучения, и “ругаться словами” все более становится признаком простого бескультурья. И наши неоконсерваторы этим положением умело пользуются. Оппоненты их вынуждены смущенно оправдываться: нет-нет, мы не то имели в виду, речь идет об академичном, правоконсервативном, элитарном фашизме...

Перед нами опять — полная путаница и подмена понятий. Что такое, в конце концов, фашизм? У теории и режимов, которые, подчеркнуто отграничивая их от нацизма и расизма, рекомендуют ныне под этим именем, есть один ясный определяющий признак: фашизм — это государствопоклонничество. Это всего лишь этатизм — но неведомый в такой степени прошлому, возведенный в абсурдно-религиозную степень.

Сегодняшнее примирение части интеллектуальной элиты с фашизмом базируется, по сути, на двух принципах. Лозунги фашизма во многом приемлемы: общественное и национальное единение; не национализируемое, однако регулируемое производство... Почти все отталкивающее, что ассоциировалось вчера с фашизмом, — не на его, а на нацистском счету. И эта констатация может показаться даже убедительной — но лишь на первый взгляд. Судить о политическом движении по его лозунгам после XX века довольно наивно. И еще более странно хвалить его за то, чего в нем, оказывается, не было. По этой логике можно превозносить Гитлера за непроведение коллективизации, а Сталина — за отсутствие газовых камер. Разумный критерий оценки, на наш взгляд, может быть лишь один: а что хорошего было в этой политической системе? Чем на практике, а не в лозунгах она вписала свое имя в историю?

Ответ на этот вопрос весьма прост. Фашистские диктатуры, имевшие, как казалось, в своих руках все возможности, никакие структурные реформы осуществить не смогли. Яркий пример дает столь прозвеневший в Италии 30-х годов солидаризм: он оказался и уместным, и продуктивным не там, а в послевоенной демократической Германии. Крах почти всех фашистских режимов во Второй мировой войне не позволяет рассмотреть возможный дальнейший ход их развития. Но сам этот крах закономерен: по различным причинам, но вполне единообразно эти режимы связали себя с гитлеризмом (хоть Муссолини в 30-е годы еще стремился к союзу с Западом). А уделом уцелевшей Португалии (соседняя Испания католика Франко фашистской страной не была) стала беспросветная стагнация, вполне аналогичная развитому социализму. И главная причина всех этих феноменов довольно ясна. В фа­шистских странах не было масштабного террора. Но в послесталинском СССР его ведь не было тоже. И мы-то хорошо знаем, что для подавления личности и социального творчества масштабный террор вовсе не обязателен.

Фашизоидность ряда нынешних интеллектуалов не свидетельствует об их кровожадности или же мракобесии. Она говорит всего лишь о полной их без­ответственности, нежелании знать, куда хорошие фашистские лозунги закономерно заводят государство и народ.

В защиту этатизма

В писаниях Шмитта есть, однако, мотивы, ставящие его политическое творчество далеко за умеренную фашистскую грань.

Время от времени в российской публицистике разгораются споры: что является образующей силой — государство или народ? Перед нами всегда оказывается не спор об истории. Ясно, что исторических, фактических аргументов в пользу “народного” происхождения России или какой-либо континентальной западноевропейской страны нет и не может быть: “воля народа”, “сила народа” — это не сколько-нибудь точные термины. Перед нами символы веры . И если “этатизм” в сегодняшнем словоупотреблении часто имеет негативный оттенок, то с народоверием дело обстоит по-другому: “Да, народ не всегда прав, но все-таки...”

Перед нами иная форма язычества, намного более зловещая и опасная, чем этатизм. Идол-Государство лишен иррационально-магических, глубинно религиозных черт. От Государства ждут довольства, сытости, стабильности, порядка — и поклонение такому божку носит рационально исчислимый, трезвый характер. Если идол прикажет жестоко карать нарушителей спокойствия и закона, необходимо подчиниться: нарушителей и следует карать, а как именно — ему виднее. Но у него нет власти свыше повелеть части подданных ограбить и вырезать другую их часть; такие полномочия за ним не будут признаны.