Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2007)

Формулировку “Бродский — самый признанный, но так и непонятый поэт” я считаю точной и важной. Стихи Бродского вошли в ткань языка. Благодаря Бродскому в русском языке образовались дополнительные степени свободы. Но масштаб свободы — любой: мысли, поступка, — выпестованной Бродским в самом языке, еще не осмыслен действительностью.

Книга Лосева сейчас сделала это наиболее возможным.

Александр Иличевский.

София Старкина. Велимир Хлебников. Король времени. Биография. СПб., “Вита Нова”, 2005, 480 стр., с ил.

В. П. Григорьев. Велимир Хлебников в четырехмерном пространстве языка.

Избранные работы. 1958 — 2000-е годы. М., “Языки славянских культур”, 2006, 816 стр.

Признанный лидер “велимироведения” В. П. Григорьев в канун 120-летия Хлебникова мечтает о присвоении поэту звания “Героя России (посмертно) за исключительные заслуги перед отечественной и мировой культурой” , а также размышляет о возможности присуждения нашему гению Нобелевской премии или какого-то ее эквивалента (“коллективного Нобеля”). Полемические гиперболы? Да нет, реальность заявок подкреплена делом. Участник войны, наводчик противотанкового орудия Григорьев тут же завещает передать Хлебникову в Астраханский музей свою личную солдатскую медаль “За отвагу”.

Медаль “За отвагу” — это замечательно. Воину от воина. И звание “Герой России” Хлебникову подошло бы. Сложнее с нобелевским статусом, предназначенным только для физически живых и не учитывающим такого феномена, как поэтическое бессмертие. Зато в негласном статусе классика Хлебников теперь утвердился. Хотя и с некоторым опозданием. Обычно это звание присуждается культурой (то есть вами, мной, нами всеми) в момент столетия со дня рождения. Вспомним соответствующие годовщины Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. Круглый же юбилей Велимира пришелся на 1985 год, когда Россия еще не “вспряла ото сна” и “обломков самовластья” для нанесения на них новых имен наколоть не успели. К тому же уникальность Хлебникова еще и в его “надкультурности”. Творческий горизонт поэта простирается дальше, чем может позволить себе культура самая плюралистичная. В данном случае ей, старушке, необходимо было вдобавок к столетнему сроку накинуть еще лет двадцать—двадцать пять. Чтобы могла дотянуть до “Вехи” (таково одно из самоназваний Хлебникова, которым Григорьев системно пользуется и в своей большой книге 2000 года “Будетлянин”, и в нынешней). Культура больше любит вехи прошлого, а тут Веха будущего, причем не модернистского ХХ века, а будетлянского двадцать первого, только еще вылупившегося.

У классика, чтобы не краснеть перед людьми, должно быть приличное собрание сочинений и пристойно написанная биография. Собрание сочинений Хлебникова удачно случилось в 2000—2005 годах. Конечно, за ним стоят большие труды, но с точки зрения читателя-потребителя это именно счастливый случай: шесть книг — уже на полке, и осталось только докупить второй полутом шестого тома. Не “проект” получился, а результат. Для сравнения заметим: полного комплекта 20-томного Блока, печатаемого с 1997 года, дождутся, вероятно, даже не дети наши, но внуки. Что же до биографии — она к 120-летию Хлебникова вышла. Фактически первая (книжка Н. Л. Степанова 1975 года не в счет: написана в конъюнктурных наручниках, с насилием автора и над собой, и над материалом).

О книге Софии Старкиной хочется говорить как о факте литературном. Не в оценочном, а в жанровом смысле. Существует ли вообще “научная биография”? Все чаще думаю, что научным может быть только сбор биографического материала, первичное описание фактов. А когда судьба писателя становится предметом целостного повествования, то автор воленс-ноленс делается литератором. Он выбирает из множества сведений и документов то, что сочтет наиболее экспрессивным и эмоционально действенным. То есть рисует картину. Невыдуманную фабулу ему предстоит развернуть в сюжет, и здесь требуется повествовательная техника. Наконец, работать приходится словом, живым, а не терминологическим. Наукообразные разглагольствования о “семиотике поведения” безнадежно устарели, а формулы типа “жизнь как текст” обернулись расплывчатыми и эвристически хилыми метафорами.

Читая книгу Старкиной, я вспоминал выражение Виктора Шкловского: “Пишем для человека, а не для соседнего ученого”. Именно “для человека” создана эта биография. Ее с пользой прочтут вузовский преподаватель, толковый школьный учитель, стихотворец, просто любитель литературы. Ну, и специалисты-хлебниковеды тоже, если поднимутся над ревностью. А ревновать есть к чему: книга напрашивается на чтение, а не на помещение в шкаф. Издательство “Вита Нова” блеснуло забытой было роскошью: цветные иллюстрации на вклейках, черно-белые в тексте добавляют книге дополнительное измерение. Никакой декоративности — одна функциональность: изобразительный ряд дает представление и о рукописях поэта, и о культуре футуристической книжности.

Простота и прозрачность на всех уровнях — вот что подкупает в первую очередь. “Хлебников страстно хотел, чтобы его услышали, но все было напрасно. Даже люди, ценившие его и искренне желавшие ему добра, не всегда могли понять его и уследить за полетом его мысли <���…> Может быть, если бы окружающие больше прислушивались к его словам, некоторых трагических ошибок русскому обществу удалось бы избежать. К сожалению, слишком часто смелые идеи поэта казались каким-то бессмысленным чудачеством”. Без стилистических претензий написано, ясно.

Самый простой и в то же время самый трудоемкий для биографа путь — следовать естественной очередности событий, честно тянуть хронологическую нить, точно сообщать о пространственных перемещениях героя (вот уж где уместно слово “хронотоп” как эмпирическая реальность). Старкина пишет, так сказать, ad narrandum, а не ad probandum (то есть для рассказа, а не для доказательства). Без перескоков, без временнбых скачков, без тормозящих пространных рассуждений. В итоге достигается, говоря современным словечком, “драйв”. Читателю есть над чем задуматься, но бороться со скукой не приходится.

Житейское поведение Хлебникова — проявление его абсолютной внутренней свободы, естественности и сосредоточенности на главном деле. Эта мысль Старкиной абстрактно не декларируется, но прочитывается в книге довольно явственно. Рассказывает ли нам биограф о неизбежных размолвках поэта с родными, в особенности с отцом, цитирует ли известный рассказ Юрия Анненкова о том, как Хлебников тащил кильку вдоль скатерти, потому что “нехоть тревожить”, припоминает ли шкаф, мешавший думать и за то выставленный наружу через окно, — все это не бог весть какие аномалии. Да кто из нас совершенно нормален в быту? Кто не терял деньги и не тратил их бестолково, кто не наносил злостного ущерба собственному здоровью по элементарной неосторожности! Никакой Хлебников не безумец, он увлеченный труженик слова, столько успевший сотворить за неполные тридцать семь лет.