Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Илья ночевал в кухне. Как всегда, сколько помнил себя. Не дом, а эта низкая глинобитная мазанка с малыми оконцами, большой печью, запахом сухого укропа, мяты, других трав, что пучками висели на черных от времени бревенчатых балках-перерубах, над головой. И покойный отец всегда ночевал здесь. Хорошо тут спалось. Всегда.

И нынче Илья проснулся, когда утреннее солнце уже глядело в окошки. Пахло печеным. Маленький племянник в ночной рубашке стоял возле его кровати и что-то рассказывал на своем языке: “Гу-у... Гу-у... Угу-гу...” И засмеялся довольный, увидев, что Илья проснулся.

Вместе с малышом вышли во двор, где, несмотря на ранний час, уже кипела жизнь. Старенькие “Жигули” стояли с открытым багажником, и тетка Клава укладывала туда, словно в просторный ларь, сумки, пакеты, стеклянные банки с закруткой. Помогала ей мать. Девчата бегали на посылках.

— Буту поболе нарежьте... Николай любит лучок в окрошке.

— Откидное молоко не забудь в холодильнике.

— Коробок с яичками на сиденье. Или под ноги постановь.

— Чтобы наступить да подавить все.

Это собирались в отъезд, на рабочую смену, там две недели кормиться. Дело серьезное.

Илья вспомнил о ночном и спросил:

— А где Николай? Сетку проверяет?

— Он уж до свету смотался, — ответила бабушка. — До чего моторный. В огороде он. Угождает девкам. “Сделай нам рыбу, сделай нам рыбу в печур ке. Мы ее любим”, — передразнила она девчат и закончила: — Порунцов им хороших. Не дают дыхнуть человеку. Обошлись бы. Давай мне этого генера ла. Одену... А то кутун потеряешь, — пригрозила она малышу.

Малыш расплылся в улыбке, переходя на руки к бабушке. Он всему улыбался, радовался, тем более в утренний час, когда светило нежаркое солнце, на дворовой да огородной зелени переливами сияла роса, временами на траву падали спелые груши со старых развесистых могучих “дулин”.

В огороде, в затишке, возле летней печурки хозяйничал Николай. В открытом казане варились раки в кипящем, даже на понюх остром укропном рассоле. Рядом, из черного жестяного короба, валил кислый дым. Под коробом тлели угли.

Увидев подходившего Илью, Николай доложил с удовольствием:

— Все по плану и даже — выше. Серушки да красноперки — на жареху. Я их почистил и присолил. Бабка на завтрак пожарит. А тута, — шумно понюхал он, — пара рыбцов да три душмана. Горячего будет копчения. По-нашему. И раки попались. Вон он идет, главный едок.

По огородной дорожке спешил к деду малый Андрюшка.

— Моя лопота... Казачок кривоногай... Так мы с тобой и не погутарили толком. Все некогда.

Николай присел, Андрюшка потянулся к нему. И они встретились лицом в лицо: задубелая темная кожа, седая щетина и нежный, еще розовый ото сна бархат детского личика.

— Гу-гу... Гу-гу-гу... — принялся толковать Андрюшка. — Гу-гу... Николай внимательно слушал его, все понимая.

(Окончание следует.)

Азарова Наталия Михайловна родилась в Москве, окончила филологический факультет МГУ, кандидат филологических наук. Автор книг: “Телесное-лесное” (2004), “Цветы и птицы” (2006), “ШПУ. Шутки после ужина” (2006), “Буквы моря” (2008). Живет в Москве.

Аполлоническая поэзия — редкость; огромное большинство поэтов — дионисийцы. Мы привыкли связывать поэзию с тем, что развивается во времени, зарождается, нарастает, достигает своего пика.

Эти стихи последовательно аполлоничны. Перед нами речь одинаково напряженная в каждой точке. Время в них развивается как в прямом, так и в обратном направлении; соответственно увеличиваются возможности прочтения.

Свою задачу автор усматривает не просто в равном присутствии значительного числа поэтических элементов, но и в одинаково созерцательном отношении к ним. Это распространяется и на место, в котором написано стихотворение (Нью-Йорк, Кордова, Полтава); места эти — также элементы стиха, далекие от того, чтобы определять вектор его протекания во времени. Элементы не расслаблены, но и не перенапряжены, каждая строка, а внутри нее слово — в пределе, в идеале — несут одинаковую нагрузку.

Значимость этой поэзии заключена в ее архитектонике, в тщательном соблюдении баланса между частями. Эффект философичности возникает потому, что поэт как бы останавливает время и, освобождаясь от бремени самовыражения, просто вслушивается в гармонию элементов стиха.

Он смотрит издалека, из точки неразличения. Эти стихи могут — как в сборнике “Цветы и птицы” — вступать с образами в отношения, которые нельзя назвать иллюстративными.

Сходные эксперименты со временем — у Кэрролла, Борхеса, сюрреалистов — протекали, как правило, вне сферы лирической поэзии. Поэзия была слишком увлечена спонтанностью (чувства), чтобы отстраненно и в то же время внимательно предаваться разглядыванию собственных элементов, гармонизации соотношений между ними.

Когда поток останавливается, оказывается, что частицы, из которых он состоит, не ориентированы во времени и могут располагаться в разном порядке. Аполлоническую поэзию сложно разбалансировать, лишить внутреннего равновесия, вытекающего из последовательно созерцательной установки.

Михаил Рыклин.

* *

*

вот к примеру камень

освободи его от чувств

от множественного

доведи его до простоты

до бесконечной простоты

но тогда о нём и сказать нечего

и тогда он камень и не-камень

он тогда всё

вот ты и молчишь

не молчи

говори о камне

* *

*

Геннадию Айги

из декора из мадонны из короны

проступает квадрата порода

апельсинами мокнет кордова

мудрым сыро у мечети холодно

назвали голубкой восточную родину

галеви и пошёл за этой паломой

но в феврале твои голуби были в нью-йорке

на твоём обелиске сидели в метрополии

ты видишь как улучшается ночь?

как садовая птица проявится в поле?

* *

*

я вылезла из шлюза

из “плыть”

перепрыгнула

вверх

искрилась

искривилась —

вырвалась

истрёпанным подолом

истребителем

рытвин

полтавы

промчалась

алым

краем-душой

как движением тела

февральские

смерти

закрытая дверь в морг

время побыло вне

и запнулось

хризантемы на морозе

каменеют сразу