Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

Когда Моэм пишет: “Джулию опьяняла ее власть над материалом”, он подразумевает, что без этого “материала”, то бишь без ее ближнего круга и сопутствующих отношений “глаза в глаза”, никакой Джулии нет . После победоносного спектакля актриса уединяется в ресторане всего на часок. Ирония Моэма очевидна: во-первых, лишь на часок, а во-вторых, в ресторане, то есть в самом сердце большого города, где сотни людей оказываются на расстоянии дыхания и вытянутой руки. Сабо же не потрудился замкнуть героиню на партнеров и поставить в смертельную зависимость от каждого из них. В сущности, Сабо обслуживал бенефис знаменитой А. Беннинг, нацелившейся на “Оскар”.

И все же постановщик добился локального успеха. “Никогда не сдаваться!” — вот нехитрое, но вполне достойное “послание”, спасающее и фильм в целом, и роль талантливой Аннет Беннинг. Своего рода заклинание пожилого венгерского классика, девиз. Его Джулия осуществляет единовременную акцию “Месть”, и в финале все мы радуемся вместе с нею: ну как же, завистники заткнутся, поклонники приободрятся, а неверный любовник на короткое время вернется к ней в постель. Такова уступка Иштвана Сабо массовому зрителю, который с готовностью романтизирует (романизирует) жизнь богемы и молится на общеупотребимых звезд. Как выражалась героиня нестареющих “Покровских ворот”: “Хоботов, это мелко!”

(4) В самом конце 1994-го, в последних числах декабря случайно оказался на спектакле Театра-студии Петра Фоменко “Владимир 3-й степени”, поставленном по мотивам Николая Гоголя, кажется, Сергеем Женовачем. Спектакль шел в учебном театре ГИТИСа в 12 часов дня, и аудитория на 90 процентов состояла из безумно агрессивных школьников. На сцене же недавние студенты, мои ровесники, играли во взрослую жизнь: в чиновников, достопочтенных обывателей, помещиков и помещиц. Уже к концу первого действия у меня начала кружиться голова, а на финальных поклонах я перепугал мигом притихших школьников своим нескончаемым “браво”.

Однако к нечеловеческому восторгу примешивался столь же нечеловеческий ужас . Не позднее чем в 14.30, в гардеробе, окончательно сорвав голос и обрядив в верхнюю одежду свою будущую жену, с которой по иронии судьбы именно на этом “Владимире...” случилось наше первое свидание, я понял, что ближайшие десять — пятнадцать лет, в сущности лучшие годы жизни, можно смело сдавать в утиль. Что ничего не будет. Ни-че-го. Разумнее всего было бы, подобно мистеру Мак-Кинли, заморозиться в какой-нибудь уютной барокамере и уснуть до лучших времен, которые, впрочем, тоже не гарантированы. Дюжина великолепных лицедеев предъявила, как и положено настоящему театру, актуальный социально-психологический расклад: под перестроечный шумок привилегии с кормушками распределены всерьез и надолго, и в ближайшие полтора десятилетия не будет ни смены караула, ни реальных ротаций, ни какого бы то ни было поступательного общественного движения. Только морок. Набиравшие силу “фоменки” сами того не сознавая, но с тем большей точностью смоделировали судьбу моего поколения: жесткая блокировка, бесплодные мечты о взрослой жизни и взрослых делах.

Сразу после Нового года были “Волки и овцы”, где и восторг, и ужас только усугубились. Снова двадцатипятилетние играли в людей вдвое-втрое старше себя, облеченных властью, владеющих недвижимостью и деньгами. В людей, имеющих не только личные интересы, но и социальные возможности для их реализации. И насколько актеры с актрисами были блистательны, обаятельны, достоверны, остроумны и легки, настолько же тяжелым было последействие. “Мечтай — мечтать не вредно!” — сквозь зубы бормотал я, отправляясь на занятия к Юрию Николаевичу Арабову, единственному человеку, рядом с которым для меня еще оставался какой-никакой воздух.

Полгода я ходил на каждое представление “Владимира...” и “Волков...”. Я упивался ими, я пугал нездоровым блеском глаз выучивших меня наизусть администраторов. Начиналось замогильное существование. Без надежды. Без вариантов.

Прошло десять лет. То недоброе, что нашептал любимый театр, сбылось. Едва вырвавшись за флажки, мое поколение закрасит девяностые черным. Черным-черным. Черным-черным-черным-черным. Черным-черным-черным-черным-черным-черным. Волга и Ангара потекут вспять.

(5) “Я иногда ловлю себя на том, что слушаю, как два человека ругаются. Они ругаются по-разному, потому что у них разные задачи, которые и определяют качественную несхожесть их действий” (Г. Товстоногов).

(6) Константин Рудницкий написал про товстоноговские спектакли: “Даже сила земного притяжения в „Ревизоре” не та, что в „Женитьбе”, в „Мудреце” не та, что в „Волках и овцах”, в „Трех сестрах” не та, что в „Дяде Ване””.

Вот как! Даже сила земного притяжения изменяется в зависимости от расстановки человеческих темпераментов и интересов. Кажется, до Рудницкого никто не формулировал принцип действия театральной машины с такой пугающей простотой. Контакты первой степени близости, глаза в глаза, приоритетны по отношению к сомнительной физике, недостоверной механике и безосновательно экстраполирующей социологии. Неудовлетворенный частный человек непредсказуем. Театр — самая универсальная модель бытия. Ждите ответа.

(7) Роман Моэма “Театр” датирован 1937-м. Любопытно: в том же самом году Михаил Булгаков закончил работу над “Театральным романом”. Я никогда не любил Булгакова, он казался мне недостаточным писателем, практически графоманом. Скорее автором эстрадных реприз. Приобретенный в начале 90-х и зачем-то сбереженный во всех жизненных бурях пятитомник до позапрошлой недели хранился у меня на самом непочетном месте, непрочитанный. Я принялся листать “Записки покойника” по инерции и первым делом удивился запредельной авторской трезвости. Alter ego Булгакова, Максудов, перечитав, аттестует собственную прозу так: “Рассказ этот был скучен, нелеп... Никаких рассказов автор писать не мог, у него не было для этого дарования”. Вот те раз, почти что моими словами!

А потом то ли в письмах, а то ли в примечаниях натолкнулся на ключевое булгаковское признание: “Я не писатель, я актер ”. Ну конечно, конечно! Все стало на места. Не самодостаточный кабинетный писака, а человек, которого нет в комнате до тех пор, пока жизнь не столкнет его лоб в лоб с друзьями и врагами, с женщинами и мужчинами, со скотами и людьми. Со Станиславским и Марковым, со Сталиным и Еленой Сергеевной. Мне кажется, важно понимать, что у Булгакова совершенно иной тип сознания, нежели у классического писателя вроде Зощенко или Платонова, одно слово которых ластится к другому, не подкопаешься. Слова Булгакова необязательны, “идеи” скудны, зато много дыхания, о котором, впрочем, теперь приходится только догадываться, и воли к непрерывному диалогу. Такому нужен зритель и нужен собеседник. Здесь и сейчас. Такой плевал на вечность. Вот в каком смысле “весь мир театр”. Человек, устроенный сходным образом, безошибочно опознает своего: “...Я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно. Мне хотелось, чтобы увидели черный снег. Больше я ничего не хотел”. Это понятно.