Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Может, максимум, что ли, на треть.

Смерть врастает в него от ушей до хвоста.

Только лапка осталась чиста.

Умывается ею он утром и днем.

И он снова хорош и силен.

Помурлычь, мой хороший, засни на руках.

Твоя лапка, как ватка, мягка.

А как черные в окна влетят снегири —

Грозным глазом на них посмотри.

Погрози легкой лапкой и прочь прогони.

Защити. Сбереги. Сохрани.

У багровой полосы

Тишина глуха и незнакома,

Блюдце замерло, окаменел пиджак.

Мама говорит по телефону…

Всё не так, ты знаешь, всё не так.

Ты ведь знаешь, что бы ни случилось,

Будут тикать тихие часы.

Мама, ты зачем остановилась

У багровой тонкой полосы?

Не крича, не поднимая руки,

Только взгляд, усталый и родной.

Сколько в нем любви, любви и муки,

Сколько в нем не узнанного мной.

Пробуждение

Во дворе играет аккордеон.

Мужчина в кепке пешку занес

И застыл.

Я, наблюдая, думаю: это сон,

Надеваю ботинки и иду на пустырь.

На пустыре сухая трава и тишь.

Ржавый прут из земли,

Извиваясь, растет.

Рядом лежит собака: отчего ты спишь?

Ноту смешную желудком она возьмет.

Прут не вытянешь, а удастся — и всё к чертям:

Екнет в груди, поплывет-поедет

Трава, земля.

Что же осталось делать неспящим нам?

К суке прижаться, выдавить ноту ля.

Спой мне, собака, мелодию тишины.

Кому, как тебе, не знать ее,

Не чуять ее.

Наши глаза одним и тем же полны.

Только проснись, мы вместе ее споем.

Костенко Константин Станиславович родился в 1966 году. Драматург, прозаик, лауреат драматургических конкурсов “Евразия” (2003, 2004, 2005), “Действующие лица” (2006). Пьесы поставлены в России, Европе. Публиковался в журналах “Урал”, “Современная драматургия”, “Библиотека Вавилона”, в российских и зарубежных сборниках драматургии. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

На сцене мужчина в длинном завитом парике, в чулках, бриджах и туфлях с пряжками (хотя все это, конечно, не суть важно). Хорошо бы на нем была также футболка с Богородицей и Младенцем на руках.

Мужчина во время спектакля пишет гусиным пером на листах бумаги, сам же озвучивает то, что пишет, вслух размышляет о том, что он еще будет писать, или просто размышляет, комкает записи, рвет, берет свежие листы, снова пишет. Он пишет, возможно, не только на бумаге, но и на стенах, на полу, на себе. Вполне возможно, что он пишет не только чернилами, но и собственной кровью. Вполне возможно также, что он занимается еще какими-то делами, совершает другие действия — например: в темноте под лучом прожектора протягивает руку в духе фресок Микеланджело; носит на руках куклу-сына, закутанную в пеленки; запускает воздушного змея, сооруженного из старых писем; строит “домик” из стульев и одеяла и сам же в нем прячется; рассматривает проявляющиеся на потолке звезды; тщательно изучает в зеркале свое стареющее лицо и т. д. и т. п. Здесь же могут присутствовать другие театральные спецэффекты: например, в какой-то момент может пойти снег (это как бы намек на течение времени, на вечность); в процессе спектакля граф может поседеть; может произойти что-нибудь еще.

Предпочтительное музыкальное сопровождение к спектаклю — музыка Баха, Генделя, Пёрселла. Также иногда могут вкрапляться фрагменты музыки к французскому кинофильму “Игрушка” (с П. Ришаром).

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Мой милый мальчик,

спасибо тебе за то, что беспокоишься о моем здоровье. Я бы уже давно дал о себе знать, но здесь, на водах, не очень-то хочется писать письма. Мне лучше с тех пор, как я здесь, и поэтому я остаюсь еще на месяц.

В своих письмах ты спрашиваешь, почему я выбрал профессию литератора, какой интерес двигал мной, когда я вступал на это поприще. Не знаю, смогу тебе ответить что-нибудь вразумительное или нет, но, во всяком случае, попытаюсь.

Сразу хочу предупредить: несмотря на то что сам я выбрал профессию литератора, я ни в коем случае не рекомендовал бы этого тебе. С моей стороны это было бы так же неосмотрительно и в некотором смысле даже подло, как если бы я был сапером, которому оторвало руки и ноги, и советовал бы тебе, моему сыну, пойти по моим стопам. По своей экстремальности и риску профессия писателя чем-то сродни профессии космонавта или микробиолога, который исследует заразные болезни. Но по своей материальной отдаче… Только, пожалуйста, не подумай, что последнее — то есть материальный аспект — включает в себя всю экстремальность писательского труда. Более развернуто на эту тему мы поговорим как-нибудь в другой раз, а пока попытаюсь объяснить, что подтолкнуло меня к тому, что некоторые могут счесть за глупость, — то есть что склонило меня к тому, чтобы стать литератором.

Возможно, ты замечал, что есть два типа людей: люди, которые “на своем месте”, и люди, которые “не на своем месте”. Первые чувствуют себя хорошо и уверенно буквально всюду: они будут самозабвенно подсчитывать доходы предприятия, сидя в мягком бухгалтерском кресле, они будут руководить каким-нибудь заштатным отделом, будут возглавлять совершенно никудышный и пустой орган печати, они, наконец, будут просто день и ночь продырявливать степлером кипы бумаг, и всюду, где бы они ни оказались, они будут чувствовать себя спокойно и невозмутимо. Они как русские матрешки: их без особого труда можно пересаживать из одного чрева в другое, лишь бы они подходили по габаритам. Единственное, что ими движет, — это “непыльность” их должностей и все тот же пресловутый материальный аспект.

А теперь поговорим о следующем типе людей — о тех, кто “не на своем месте”. Скажу сразу, что речь в данном случае пойдет обо мне, твоем почтенном отце. Ты, может быть, помнишь, что в пору моей молодости я подвизался на почве репортерского труда? Бегать по Лондону в поисках информации, обзванивать морги и полицейские участки — все это первое время казалось мне интересным и, самое главное, жизненно важным. Но с течением времени до меня стало доходить: то, что от меня требовали — объективности и сухости моих репортажей, — воздвигает надо мной непроницаемый потолок, в который я упираюсь головой всякий раз, когда мне хочется выйти за рамки, преодолеть эти уже до крайности поднадоевшие “объективность и сухость”. В конце концов, я, как человек мыслящий, не привыкший довольствоваться сложившимся мнением, — я видел за событиями, которые проходили передо мной и объективом моей камеры, нечто большее — целую сеть причин и следствий, иногда это даже прорывалось куда-то в трансцендентность, но — скажи, пожалуйста! — кто станет распространяться обо всем этом в газете? Меня бы тут же сочли сумасшедшим!.. И тогда я увидел, что газета — это что-то вроде кладбища, на котором погребены и замурованы живые человеческие мысли. Погребены именно живьем, в процессе летаргического сна.