Надин Гордимер - Совсем другие истории

Экспедиция Франклина занималась поисками северо-западного прохода — судоходного пути — в самых верхних широтах Арктики, чтобы купцы и торговцы могли добраться из Англии в Индию, не огибая всю Южную Америку. Этот путь был бы дешевле и выгодней. Конечно, экзотики в этом было намного меньше, чем в путешествии Марко Поло или в экспедиции к истокам Нила, и все же сама идея путешествия ей нравилась: сесть на корабль и просто отправиться в неизвестное и неизведанное, еще не обозначенное на картах. Испытать себя страхом и выяснить что почем. Риск — благородное дело, несмотря на все потери и неудачи, а может быть, как раз и благодаря им. Это все равно что заниматься любовью в школе в эпоху до таблеток, когда можно было залететь, даже если предохранялись. С девчонками это точно так и было. А мальчишки — с этим какой для них риск! — им для крутости другое было нужно: кое-какое оружие, да наехать на бутылочку на своей тачке, а тогда, в начале шестидесятых, в ее школе в пригороде Торонто это означало обзавестись ножом-выкидышем, пить пиво и по субботам на центральных улицах устраивать гонки за лидером.

И теперь, глядя на тающие ромбы льда, из которого все ясней и четче вырисовывались очертания тела молодого моряка, Джейн вспомнила Винсента, еще шестнадцатилетнего, и волос у него тогда было побольше; как он поднимал брови домиком, топырил губы в презрительной ухмылке и говорил: «А на экспедицию Франклина, милочка, мне наплевать с высокой колокольни». Он произносил эти слова в классе достаточно громко, но учитель счел за лучшее их не услышать. Учителям было не так-то просто удерживать его в рамках дозволенного — казалось, он ничего не боялся и не думал о последствиях.

Уже тогда он ходил с ввалившимися глазами, и часто казалось, что он провел бессонную ночь. И тогда уже он стал напоминать юного старичка или, если угодно, распутное дитя. Темные круги под глазами делали его похожим на старика, а при улыбке обнажались некрупные белые зубы, как у малыша на рекламе детского питания. Он вышучивал всех и все, а его любили и обожали, но совсем не так, как других ребят с угрюмо поджатыми губами, сальными волосами и заученным выражением затаенной угрозы на лице. Его баловали, как любимого кота, который гулял сам по себе и никому не принадлежал. Никто не звал его кратким именем — Винс.

Было странно, что мать Джейн относилась к нему хорошо. Обычно ей не нравились парни, с которыми встречалась дочь. Может быть, ей было вполне очевидно, что его общество для Джейн ни к чему плохому не приведет: не будет сердечных мук и страданий, все будет легко и не в тягость. Ничего из того, что она называла последствиями. А они таковы: тело тяжелеет, становится грузным, растущая плоть словно перетягивается узлами, а в коляске видна крошечная голова гоблина в рюшах и кружевах. Дети, а потом женитьба — вот в таком порядке. Так она понимала мужчин и их скрытые, опасные, косноязычные желания — ведь и сама Джейн была одним из таких последствий. Она появилась на свет по ошибке, была ребенком военного времени, плодом греха, за который приходилось платить снова и снова.

К шестнадцати годам она уже наслушалась об этом на всю оставшуюся жизнь. По словам матери, дело обстоит так: ты молода, не успеешь оглянуться — и ты уже простилась с невинностью, пала, как падает на землю с тяжелым хрустом перезрелое яблоко. И все в тебе тоже падает — и твои ребра, и твоя утроба, а твои волосы и зубы тоже выпадают. Вот что делает с тобой ребенок. Он подчиняет тебя силе тяжести.

Она еще помнит мать какой-то подвешенной, вялой, поникшей марионеткой. Обвислые груди, обмякшая линия рта. Джейн вызывает ее в воображении: вот она, как обычно, сидит за кухонным столом с чашкой остывающего чая, измотанная работой в универмаге, где целый день стоит за ювелирным прилавком, зад затянут в корсет, опухшие ноги втиснуты в туфли с обязательным средним каблуком. Она заискивающе и в то же время неодобрительно улыбается привередливым клиентам, которые воротят носы от сверкающих поделок, которых она никогда не могла себе позволить. Мать вздыхает и нехотя ковыряется в консервах с макаронами, которые Джейн для нее разогрела. Она выдыхает из себя, как облако затхлой пудры, еле слышные слова: «Чего еще ждать» — и это всегда утверждение, а не вопрос. Джейн пытается издалека вызвать в себе жалость и сочувствие к матери, но это ей не удается.

Что же до отца, то он сбежал из дому и бросил их на произвол судьбы, когда Джейн было пять лет. Мать так и говорила: «Сбежал из дому», как будто он был мальчишкой, который не отвечал за то, что делал. Изредка от него приходили деньги — это и был весь его вклад в семейную жизнь. Джейн было обидно, но она не винила отца. Мать умела почти в каждом, кто имел с ней дело, пробудить злонамеренное желание от нее избавиться.

Джейн и Винсент сидели в тесном дворике позади дома Джейн — оштукатуренного одноэтажного домика с верандой и скошенными окнами, построенного во время войны. Он был расположен у подножия холма, а наверху были дома получше, и люди в них жили побогаче: девчонки, носившие тонкие свитеры из кашемира, а не из привычной для Джейн синтетики или овечьей шерсти. Винсент жил где-то посередине. У него был отец, во всяком случае можно было так считать.

Они сидели подальше от дома, у задней изгороди, возле хило растущих цветочков, которые можно было считать цветником, и пили джин, который Винсент утащил из отцовских запасов, перелив сначала из бутылки в графин, а потом из графина в подобранную где-то солдатскую фляжку. Они разговаривали, изображая своих матерей.

— Я лишний цент боюсь потратить, на спичках экономлю, работаю, как лошадь какая-нибудь или муравей, а что я получаю в благодарность? — сварливо произносил Винсент. — От тебя, сынок, помощи не дождешься. Весь в отца, яблоко от яблони. Вольные птицы, дома нет с утра до ночи, что хотят, то и делают, а на других им слюной плевать! А ну-ка, вынеси мусор!

— Вот что делает с нами любовь, — тяжело вздыхая, отвечала Джейн голосом матери. — Вот увидишь, девочка моя. В один прекрасный день утихнет ветер в голове, и станешь ходить на цыпочках.

И хотя она подсмеивалась над матерью, сама она представляла себе любовь с большой буквы, как саму букву «L», большой ногой нисходящую к ней с небес. Жизнь у матери была сплошным несчастьем, но по ее понятиям это было неизбежно, как бывает в песне или в кино. Виновата была Любовь, и тут уж ничего не поделаешь. Любовь — это как паровой каток, от него не убежишь, он тебя переедет, и ты станешь плоской, как блин, и тебя можно будет подсунуть под закрытую дверь.

Мать считала, что то же самое случится и с Джейн, и ждала этого со страхом и одновременно с каким-то злорадным удовольствием («Ведь я тебе говорила!»). Всякий раз, когда Джейн начинала встречаться с новым парнем, мать видела в нем полномочного представителя соблазна и грехопадения. Она не доверяла этим мрачным типам с чувственными ртами, из которых они, прикрыв глаза, выпускали сигаретный дымок. Она не доверяла их ленивой, вялой походке, их слишком тесной одежде, из которой вылезали излишки плоти. Они не заслуживали ее доверия, даже когда оставляли за дверью надутость и самодовольство и старались казаться белыми и пушистыми, чтобы ей понравиться, — здоровались и прощались и были в рубашечках с галстучками и в отутюженных костюмчиках. Они были такими, какими были, и тут уж ничего не поделаешь. Полная беспомощность: от одного поцелуя в темном углу у них язык прилипал к гортани. Они двигались как во сне, словно сомнамбулы, которые боялись себя расплескать. А Джейн, напротив, не спала и не теряла бдительности.