Антон Уткин - Самоучки

Впрочем, такие свирепые пророчества приходили не каждый день. Красота и радость юности, еще не растраченные до конца, развлекали тяжелые мысли, которые возбуждали газеты и сводки новостей. Когда все это еще будет! Мы уже будем мертвы, а мертвые, как известно, не имут ни срама, ни отчаяния, ни тяжелых мыслей, и пророчества обязать их уже ни к чему не могут.

Завещание вскрыли — дедушка все оставил Алекс. Это, конечно же, оказалось настоящей катастрофой для всех тех, кто обижал малышку и ею беззастенчиво помыкал, потакая низости своего естества. Открылось к ужасу большинства, что эта девчушка имела на наследство кровные права — она оказалась незаконнорожденной дочкой старого моряка. Условие было одно: содержать все беспутное семейство.

Софи слегла, офицер что — то заскучал, и шпоры его уже не звучали так вызывающе звонко. Алену, за которого Алекс исправно платила долги, она простила и многое другое. Он один относился к ней с некой затаенной нежностью, как к дочери, и не давал воли рукам.

— Нам звезды не светят, — изрекал Ален, глядя в никуда, и благоговейно подносил к губам рюмку зеленого стекла из театрального реквизита.

Наследство почти не сказалось на ее привычках. Она по — прежнему прибирала весь обширный дом. Конюх присмирел и в конце концов взял расчет. Мысль о том, что его рука тискала грудь помещицы, его изглодала. Он устремлял глаза в свою раскрытую ладонь, похожую на саперную лопатку, и подолгу ее рассматривал, поворачивая кисть так и сяк, потом раскрывал вторую и недоуменно переводил взгляд, видимо, не будучи уверен, какая именно вкусила больше счастья. Художник приходил теперь открыто и, сложив на груди руки, как Пукирев на своем известном полотне, терпеливо ждал, когда Алекс домоет пол, или, прислонясь к лестничным перилам, наблюдал суету приживалок, в которых обдуманной прихотью колониального авантюриста обратились все герои этой негероической истории. Он ни во что не вмешивался и был счастлив.

— Вот теперь можно и под венец, — неизменно говорил я, когда занавес раскатывался вниз как подол и опадал, глухо шурша. Впрочем, не было никакого занавеса.

Кое — кто, правда, дерзал морщить нос, но это были гримаски обыкновенной зависти.

— На улице полковника Бартеза подрисовали усы, а на площади Лейтенантов тоже усы и еще бороду, — говорила она художнику голосом, полным блаженства, подняв к нему детское личико. — Шутники, не правда ли?

Ален сделал отчаянную попытку переломить свою страсть к бутылке. Он получал стол и спал в своей оскверненной опочивальне на втором этаже. Внешне его существование никак не изменилось: все тот же песочный жилет, часовая цепочка и длинный ноготь на мизинце, которым он поддевал крышку немного старомодных часов. Кроме того, он едва не совершил подвиг — выловил щенка из пруда. Но автор пьесы, предвосхищая открытия генов, был убежден, что все решается в колыбели и даже еще раньше. Это только кажется, что пара подвигов может перечеркнуть огрехи совести и натуры.

Не знаю, что думал об этом Павел.

— А она — то согласится? — Я не ленился повторять свой вопрос, потому что этот главный аргумент он не брал в расчет.

— Не знаю, — отвечал Паша. — Как — то не задумывался.

Сказано это было таким тоном, будто речь зашла об опорожненной бутылке или о судьбе съеденной котлеты. Он обладал удивительным свойством: был очень спокоен при виде необходимых, но по какой — то причине недоступных вещей и, проезжая по улице, указывал на предмет, как будто знал, что обладание им уже существует где — то в секретном проекте мироздания и надо лишь набраться терпения, потому что все получишь непременно, но только в свое время. И это вожделенное оно как перезревший плод само упадет в руки.

Я уже чувствовал, что Паша наконец изобрел подарок ко дню рождения своей ненаглядной. Впрочем, он держал рот на замке, и только губы, как створки расхлябанной двери, соединенные навесным замком, приоткрывались загадочной улыбкой, которая взывала к исключительной фантазии. Почему — то мне стало казаться, что Павел решил подарить ей несколько килограммов славы, что Стрельников все — таки написал потрясающий сценарий и написал удивительную женскую роль — специальную роль для Ксении, или для Алекс, или для маленького шрама, — какая тут разница?

Снег выпал за неделю до Нового года, укутал окаменевшую грязь и выбелил город за одну ночь. С этого дня он, прерываясь лишь ненадолго, валил уже каждый день, словно поспешал наверстать упущенное, щедро исправить последствия своего опоздания и покрыть все поверхности девственной белизной. Небо было сплошь усеяно снежинками и стало непроницаемо, в глазах рябило, было больно от света, который уже лежал повсюду — на крышах и козырьках, в складках одежды и на сутулых плечах. И город, опухший от снега, сделался мягким и живым.

Как будто ему, этому городу с нежным женским именем, бросили простыню или халат — первое, что попало под руку, — и сказали: на, прикройся.

По ночам идущий снег казался просто туманом, настолько малы были снежинки. Небо помутнело, как взбаламученная вода, и в комнатах было светло без электричества. Таинственные тени ластились к стенам, плоскости которых, чудилось, служили перегородками неравнозначных миров. Иногда, в томительные мгновения полуночи, будущее снова виделось непогрешимым и невозможным; настоящее, словно черная дыра, вбирало в себя все, и ничему конца тоже не было видно, как не бывает видно в открытом океане незнакомого берега.

Нам было еще весело вместе, но это было невеселое веселье. Придет трамвай или нет — это как будто уже не имело никакого значения. С нами было все ясно, но наша Ксюша меня удивляла. Я все смотрел на нее и думал: для чего ей все это надо? Она, однако, так самозабвенно глотала виски и водку, что я стал верить в ее сопричастность к ордену беспричинной тоски. Какая — то загадка в ней все — таки была. Про ее семью я ничего не знал, она никогда при мне об этом не говорила. Павел тоже молчал — его это не интересовало.

Иногда мы смотрели друг на друга недоумевающими глазами и думали: что нас, собственно, объединяет? Но на помощь приходил джин — тоник, или пиво, или “отверточка”, и веселье, нехотя раздуваемое такими — то мехами, разгоралось с новым бессилием.

Иногда возникал режиссер Стрельников. Человек он был откровенный и вспыльчивый, и мне казалось, что ему приходится держать себя в руках. Поначалу по простоте душевной он требовал от Павла каких — то художественных умозаключений и искренне старался раскрыть перед ним закрома своих замыслов. Потом, видимо, понял: когда у человека есть деньги и он готов потратить их на постановку чужой картины, ему можно простить даже то, что он слыхом не слыхивал о томлениях несовершеннолетних графинь и сомнениях тридцатилетних флигель — адъютантов. День и ночь он думал над сценарием и постоянно жаловался.