Антон Уткин - Самоучки

Вот здесь, думал я, был буфет с венгерскими ватрушками, а здесь была раздача, где по гнутым алюминиевым направляющим скользили к кассе пластиковые подносы, собирая днищами жирную черноту полозьев. А за кассой сидела тогда со сколотыми передними зубами Зина. Площадь бутика была уставлена рекламными стойками. “Предельно просто”, — прочитал я на одной из них, под фотографией удивительно статного белозубого мужчины. Эти слова, пожалуй, и служили издевательской эпитафией моему другу, которую смастерили ему его убийцы. Не успел я оглянуться, как около меня запорхала продавщица, отделившись от стаи своих коллег.

— Вам помочь? — спросила эта пичуга елейным голосом. Я хотел промолчать, но передумал.

— Да, — сказал я. — Мне надо помочь. Я есть хочу. Дайте — ка мне паровую котлету, пюре, запеканку. И щей, что ли, налейте. Четыре хлеба.

Она улыбнулась и непонимающе захлопала тяжело накрашенными ресницами, на которых липкая краска скаталась в крошечные комочки.

— И свекольный салат.

Вот и все, что пришло на память к той минуте, когда самолет выставил элероны и пошел вниз косыми кругами; облака стали жиже и вот уже превратились в дымку. Сквозь ее летучий слой завиднелась земля — бледные квадраты и трапеции, сторонами которых служили полосочки дорог и темно — синие нити снегозащитных посадок.

Я повернул голову к девицам и обнаружил, что “природа спонсорства”, как и в начале полета, все еще покрыта мраком неведения. Без определения оставался и “польский король Казимир Великий”, зато “шарм” превратился в “обаяние”.

По нашему обычаю я долго стоял в проходе, ожидая вместе с остальными, когда подадут трап. Моя сумка почти лежала на голове у переднего пассажира, который вытирал салфеткой мясистый загривок. Его пухлая рука с салфеткой и массивным золотым перстнем, украшенным вензелем, забиралась за воротник и по ходу дела отчаянно отталкивала мою бесцеремонную сумку. В конце концов мы покинули борт и нестройной толпой устремились на свободу, в переливчатую многоголосицу, в размеренную сумятицу привокзальной площади.

Я пробирался через настоящие шпалеры таксистов, небрежно болтавших связками автомобильных ключей. До слуха доносились их вкрадчивые причитания.

— Энем, Майкоп, Армавир, — негромко выкликали они поставленными голосами, словно играли в “города” по каким — то своим, известным лишь посвященным, правилам. Со всех сторон, отовсюду посыпались названия населенных пунктов. Как будто кто — то тряхнул яблоню, и эти яблоки — слова низвергаются с веток тяжелым ливнем.

Девицы, не глядя по сторонам, чинно проследовали через площадь мимо бесчисленных такси к темно — синему “мерседесу”, который так и остался стоять и стоял долго — все то время, что я разбирался с ощущениями и дальнейшими планами.

Здесь еще царило лето, природа старилась медленно, как ухоженная женщина. Черная зелень кипарисов, их плотные, жесткие, непроницаемые шевелюры являли собой отрадную иллюзию неизменности; платаны и каштаны далеко разбросали свои длинные широкие ветви: под их сенью в скверах помещалось сразу по нескольку скамеек, а сами белые скамейки и земля под ними были усеяны плодами, чья коричневая кожица виднелась в лопнувших оболочках. Они лежали на низкой траве, вонзившись в сухую почву тонкими иглами, черными на концах, светлыми у оснований. Ветви каштанов отходили от стволов низко, почти у самой земли. Их листья, как пальцы, тянулись вниз и никак не могли дотянуться и поднять то, что выронили из немощных, изуродованных и обессиленных старостью рук.

В здании автовокзала я заметил еще пассажиров нашего рейса. Моими попутчиками оказались мужчина лет сорока пяти и его дочка — существо, находившееся в том обманчивом возрасте, когда не знаешь, какое слово из двух — девочка или девушка — тут уместно применить. Его голову покрывала смешная старомодная кепка, какие носили по всей стране два послевоенных десятилетия, а она была одета как подмосковная дачница — в спортивных туфлях и брезентовой курточке, с маленьким рюкзаком за плечами. Их я почему — то запомнил лучше других.

До Лабинска мы ехали изредка переглядываясь, однако на автостанции снова стояли друг за другом в очереди у билетной кассы. Скорее всего, я тоже примелькался им с самолета. Было очевидно — они знали, чего ждут, в то время как я тупо пялился в расписание, висевшее сбоку от окошечка на куске белого картона. Наверное, я имел вид столь растерянный, что мужчина несколько раз задерживал на моей особе дружелюбный взгляд, а потом решился и вежливо спросил, дотронувшись до кепки, как будто хотел отдать честь:

— Простите, вы куда едете?

Его внимание оказалось для меня спасительным.

— Мне надо в Адзапш.

— Туда автобус ходит раз в неделю, по четвергам, а сегодня понедельник, — сообщил мужчина.

— Как же быть? — облегченно спросил я и посмотрел на очередь, в которой не придется стоять, немного свысока и с облегчением.

— Надо идти на автобазу и договариваться с лесовозами. Оттуда лес возят, буки, — пояснил мужчина, — они могут захватить. Нам ведь тоже туда.

— Далеко это?

— Часов шесть ехать будем, — сказал он. — Если возьмут.

Мне очень не хотелось терять так кстати посланных спутников, однако пришлось объяснить, что прежде езды нужно отыскать нотариальную контору.

— Знаете что, — мужчина оглянулся на дочку, — пойдемте вместе. Мы вас подождем, а потом вместе и поедем, — и тут же возразил на мои еще не облеченные в слова сомнения: — Спешить некуда, лесовозы ходят круглые сутки, а контора ваша времени не отнимет — там одни мухи. Это вам не Москва.

Ничего не оставалось делать — только соглашаться. Мы подхватили свой багаж и зашагали на поиски конторы. Она нашлась на удивление скоро — именно там, где искало наше воображение и куда ее поместило предсказуемое прошлое, — на улице Ленина, недалеко от здания бывшего горкома, перед входом в которое на пожухлой клумбе, обложенной беленым бордюром, стоял сам Ильич, простирая руку именно с тем настроением, с каким лет уже сто сорок это делает Креститель волею Александра Иванова.

Оно и верно, вся процедура заняла едва ли больше получаса. Контора пустовала совершенно, посетитель здесь был дорогим гостем. Женщина — нотариус сидела за столом под плакатом одного известнейшего певца, как восседал бы директор департамента под необъятным портретом государя императора. Певец широко улыбался посетителям, гривастый и увешанный первоклассной сбруей — на зависть былинным савраскам. Пожелтевшие углы портрета действительно были усеяны крохотной коричневой крапинкой, выдававшей присутствие мух. Пока мы с нотариусом, с любопытством поглядывая друг на друга, исполняли формальности, мой негаданный попутчик терпеливо ждал в грязном дерматиновом кресле на тонких железных ножках, внимательно изучая какое — то издание с фотографиями икон и энколпионов, покрытых голубой глазурью. Девочка вышла на воздух и ходила под пропыленными акациями, собирая ломкие, пересохшие стручки.