Антон Уткин - Самоучки

— А, это от черкесов остался, что раньше здесь жили, — пояснила женщина. — Мельница. — Она приблизилась и тоже посмотрела на жернов и потрогала выемки пальцами.

На камне, в промежутках тени, плавали разводы солнца, словно жернов лежал в неглубокой прозрачной воде. День был ясный, но не жаркий.

Мы зашли в комнату, служившую сразу и спальней и кухней. Солнце лежало на широких досках пола прямоугольными трафаретами, растягивая форму окошек. Плетеная проводка, вылезая из — под черного выключателя, взбиралась по стене и на потолке заканчивалась патроном и лампочкой в абажуре зеленой гофрированной бумаги.

Перед тем как меня позвать, она лущила кукурузу. Посреди комнаты стоял эмалированный таз, до половины засыпанный бледно — янтарными кукурузными зернами. Над тазом стояла табуретка, и на ней лежал початок в листьях настолько сухих и тонких, что они напоминали оберточную бумагу.

— Вы бы рассказали мне, что он здесь делал, — попросил я.

— Делал что? — Она бросила початок в таз и присела на табурет. — Брата — Вовку — зарыл, — сказала она. — С дедом моим ямы копали.

Я припомнил холмики, показавшиеся мне свежее остальных.

— Ямы? — спросил я. — Почему ямы?

— Одну Володе, — пояснила она степенно, — другую себе. Вторую — то себе насыпал.

— Как себе? — На секунду мной овладело смятение.

— Сам себя похоронил, — усмехнулась она.

— Но простите… — Я пришел в замешательство. — Он в Москве похоронен, на моих глазах.

Она пожала плечами и ненадолго задумалась.

— Видать, мертвый уже отсюда поехал, — рассудила она.

Что — то ведь хотела она сказать?

— Сам он, сам. — Она посмотрела на меня с удивлением, как будто только сейчас, после того как она все объяснила, до нее дошел смысл вопроса.

Она совершенно не стояла на месте: когда она отворачивалась или выходила за чем — нибудь на крыльцо, ее низкий голос глухо доносился до меня из солнечной тишины, когда была внутри, он гудел, как линия высоковольтной передачи.

— На охоту с дедом моим сходили на Кислый. Джайрана принесли. Там источники, нарзан по скале течет, потому Кислый называем. Пастухи там балаганы поставили, балаганы теперь стоят, есть где побыть… Дед мой туда пошел — то. Сегодня утром ушел, дня два, может, и проходит.

— А чего там звезда стоит, я видел?

— Так памятник. Тут немец шел через перевалы, к морю хотел, а наши — то не пускали. Ох, сильно бились! Это оружие потом горами, горами лежало. Все понабрали. — Она махнула рукой в сторону самого села и позвала меня во двор. — Я тогда девчонка была. Помню, здесь шел командир и с ним матрос. Наши. Так немец ему прямо в рот попал. Прямо в рот. Командир этот рот открыл, сказать хотел что — то матросу — то, и он прямо в рот попал. Вот здесь он упал. — Она стала озираться и вспорола воздух полной рукой. — На этом самом месте. Во — он горка, видите? Оттуда тот немец стрельнул.

— Да.

Она указала на лысую вершинку, подступы к которой по траверсу террасами закрывали осыпи крупных бледно — розовых камней.

— Так он потом за изгородью у нас лежал, мать плащ — палаткой его накрыла. Часа два лежал, потом забрали его от нас… А мы — то подкрадемся и эту палатку — то поднимем и смотрим на него, смотрим. То — то дуры… Дети, чего мы там понимали. Да все равно страшно. — Она присела на минуту. — Здесь у нас два раза немцы прорывались, как его, главный город у грузин, из Тбилиси из этого курсантов привезли, там у них училище было, с голыми руками на перевал ползли, все молоденькие ребятки, так их одними камнями побили, немцы — то, сверху камни катили, да еще и смеялись. Без числа потом лежали, без числа… Так — то оно.

— Сколько же?

— И — и, милый ты мой, кто же их считал? — Она коснулась щеки согнутыми пальцами и проговорила нараспев, качая головой: — Все горы тут косточками усеяны. А то, абхазцы — пастухи говорят, что ни лето, из ледника вытаивают. Подумать страшно. Мы иной раз пойдем с моим да закопаем. А как хоронить? Мы что, понимаем в них, что ли? Так, откинешь с дорожки, и на том спасибо. Раньше туристы ходили, хоронили, звезду вон поставили, с девушками, с гитарами, а теперь никто и не ходит — боятся… Не ходит и песен не поет, — повторила она и, вздохнув, встала со стула.

— Да, — заметил я, — сейчас, пожалуй, еще страшней.

— Ничего, — сказала она спокойно. — Имеем оружие, имеем кони…

Солнце переместилось, переливаясь между ветвей и в прорехах сенного навеса. Его блики, рассеянные на листве, таяли на глазах, будто высыхали, испарялись. Тени развернулись и стали еще длиннее. Окаймленные движением листьев, они трепетали на белых стенах домика, на траве и — едва различимые — на черно — жирном рубероиде, которым была затянута стенка сарайчика.

— А то пограничники… видели пограничников?

— Да.

В распахнутую дверь к нам вторгался шорох травы и листьев под солнечным ветром, голоса птиц, все это перемешивалось, сливалось в неровный ликующий гул. Казалось, что шуршат даже тени, прозрачные рядом и черно — синие вдали, образуя мягкий фон, который и создает особую, напитанную солнцем, вязкую послеполуденную тишину. В этой дремучей ленивой безмятежности возникали мимолетные звуки, неуместные и одинокие, как одинокие кусты в степи.

— Вот. Пограничники, — сказала женщина. Она вытащила из — под стола ведро, липкое и блестящее по верхнему ободу, над которым закружили согнанные мухи. Одна муха села мне на колено и деловито ползала по остро выступающей чашечке.

— А вы как думаете, есть бог? — спросил я сам не знаю почему.

— Я — то? — Она немного смутилась и улыбнулась застенчиво, как будто речь зашла о первой любви. — Вроде и есть, да никто ж не видел. А сказать что нет — нехорошо. — Она задумалась и остановилась с тряпкой в руке, прижав ее к фартуку. — Так. Живем…

Загремела цепью собака, вышла на солнце и потянулась.

— А верить — то надо, — сказала она, отвернувшись к вершинке, где когда — то сидел немецкий снайпер, и глядя туда из — под жесткой, дубленой руки.

Я положил локти на колени, и муха взлетела с встревоженным жужжанием.

— Так нет же бога, — усмехнулся я, уткнувшись в ботинки. — В кого верить?

Она вернулась к столу и стала, глядя в окно.

Изнутри оконные рамы были выкрашены синей краской. Через окно нам был виден участок двора. В огороде, окропленная солнечными брызгами, стояла шалашиками срубленная кукуруза. Ветерок, налетавший несмелыми порывами, украдкой шелестел сильно высохшими длинными и узкими ее листьями.

— Просто верить. Без бога.

— Часто он к вам заходил?

— Да заходил, а как же. С дедом с моим все они… Да и так заходил…

Она вышла на крыльцо и выплеснула в цветы бурую воду из ведра.

— А что говорил?

— Говорил, что… Ничего он не говорил. Все сидит и молчит. У окна любил сидеть. Бумажка его у меня лежит. Посмотри, может, что важное написано. — Она подошла к фанерному буфету и стала рыться на полках, сгребая пустые банки от кофе, открытки, коробки монпансье, съеденных давным — давно, пластмассовые коробочки неизвестного предназначения — словом, все то, что в сельских домах на подобных полках хранится навалом. — Все, бывало, что — то черкал на ней. Цифры какие — то.