Тимофей Ермолаев - Рассказы

Математик незаметно усмехнулся.

— Ну разве числа могут отразить стремление человека к совершенству? — продолжал с сияющими глазами Алексей Рюмин. — Стремление к красоте, справедливости, порядку!? Через несколько десятков лет мы построим первые поселения на Юпитере, покорим дальний космос, а потом… потом сами будем перемещать звёзды, как нам заблагорассудится! И согнём твою энтропию в бараний рог!

Фредриксон, казалось, потерял дар речи.

— Давай, я почитаю тебе свои стихи, — немного успокоившись, сказал поэт. — А потом я пойду… У меня ещё несколько экземпляров газеты осталось разнести.

Алексей встал, поставил одну ногу на стул, на котором сидел, а одну руку простёр куда-то в сторону, откашлялся и начал декламировать:

23 апреля 2009 г.

Алексей Рюмин по пути из кухни, где он только что плотно пообедал, в гостиную задержался у зеркала. Что же остановило его? Что узрел он в холодных стеклянных глубинах? Из зеркала на него смотрел мужчина средних лет, высокий, с могучей грудной клеткой и широкими плечами, вполне симпатичный (так, по крайней мере, казалось самому Рюмину).

«А я ведь ещё ничего, — подумал Алексей. — Я ведь ещё ого-го!»

Потом Рюмин подумал о женщинах. Вдруг его жизнерадостный взор несколько поблек. Причиной тому была некоторая выпуклость в области повыше ремня. И эта выпуклость в последнее время почему-то стала приобретать некоторую солидность и как бы заявляла о том, что обосновалась тут надолго. Рюмин перестал думать о женщинах, раздражённо посверлил взглядом выпуклость на животе своего зеркального двойника, настроение поэта испортилось.

В гостиной Рюмин достал из шкафа непочатую бутылку грузинского коньяка, рюмку, поставил всё это на столик и уселся в удобное кресло, которое с готовностью приняло в объятия его поэтическое тело. Но едва Алексей откупорил бутылку и с предвкушением поднёс бокал ко рту, как в прихожей раздался звонок. Раздражение овладело душой поэта. Однако, делать вид, что тебя нет дома, было нежелательно, тем более, что это могли быть почитатели его таланта, а к неожиданному появлению таких особ у Рюмина была слабость.

Хозяин резво припрятал бутылку — ему не хотелось, чтобы кто-то, коллега, знакомый или вовсе посторонний подумал, пусть мимолётно, что у знаменитого поэта имеются какие-либо проблемы со спиртным. Или даже подумают, что он алкоголик! Какие глупости! Всего лишь ежедневная порция, активизирующая его жизненную энергию и трезвость мышления.

Открыв дверь, Рюмин увидел маленького сутулого человека в чёрном. Это был не коллега и не почитатель его поэзии. Маленького человека звали Йохан Фредрикссон, он жил в соседнем подъезде и преподавал математику в местном университете. Кроме того, он сам пробовал заниматься сочинительством, по мнению самого Рюмина, довольно бездарно. И даже свели знакомство они через одного маститого писателя и потом продолжили общение на темы литературного творчества.

Рюмин сразу вспомнил, зачем Фредрикссон приходил в прошлый раз, и сходу оглушил пришедшего:

— Привет, Фредрикссон, проходи! Я придумал имя для твоей героини…

У математика всегда возникали большие сложности с придумыванием имён героев своей писанины. Порой одно имя отнимало у него больше недели. Он записывал один вариант, второй, вычёркивал, и весь этот процесс здорово изматывал как автора, так и окружающих.

— Ну, эта женщина, которая летает на тарелке и спасает космос от злых пришельцев из другой галактики, — продолжал Рюмин. — Она у тебя блондинка, ходит с распущенными волосами, вся в чёрной коже, а губы накрашены специальной помадой с афродизиаками…

Фредрикссон отшатнулся и побледнел. Рюмин всё перепутал, а кое-что вовсе присочинил.

— У неё не тарелка, а межзвёздный телепортатор, — тихо попробовал возразить он.

Но Рюмин его не слушал. Он затолкал гостя в комнату, усадил его в кресло и продолжал:

— Итак, назови её Прасковья Подмышкина!

Слабая конвульсия пробежала по телу Фредрикссона. Впрочем, фамилия «Подмышкина» была гораздо лучше фамилии «Пукин», которой Рюмин предлагал назвать одного из главных героев около полугода назад. Фредрикссон расстегнул ворот рубашки и тяжело задышал. Поэт ничего не заметил и спросил:

— Хочешь чаю?

Про коньяк не стоило упоминать хотя бы потому, что Фредрикссон был строгий трезвенник и не пил даже пива.

— Воды… если можно… — отозвался он.

Когда Рюмин вернулся со стаканом воды, то только сейчас заметил, что гость явился не с пустыми руками, а с небольшой папкой. А это значило то, что Фредрикссон принёс ему своё новое творение.

— Да, — подтвердил тот. — Я закончил новую повесть. И ту героиню, о которой ты думал всё это время, я назвал несколько иначе.

— Зря! Эх, зря! — Рюмин шутливо погрозил пальцем. — Ладно, давай сюда повестушку!

Фредрикссон слегка дрожащими пальцами открыл магнитные защёлки на папке и вручил поэту небольшую стопку отпечатанных листов.

Рюмин углубился в чтение.

Прошёл час. Поэт отложил последнюю страницу и, сложив пальцы, с насмешкой воззрился на соседа. Фредрикссон смотрел на него с тоскливым ожиданием, в его взгляде было нечто собачье.

— Дочитал, — констатировал факт Рюмин.

— Ага, — кивнул Фредрикссон. — Что скажешь?

— Ты назвал ту героиню по-другому, — хмыкнул Рюмин. — И вообще всё переиначил.

— Но… — Фредрикссон развёл руками.

— А сама идея мне не нравится. Ты опять вкладываешь идеи в голову читателю. И какие? Что человеческое начало по своей природе порочно? Что человечество — не высшая форма существования разума, а какой-то вирус?

Рюмин всё больше входил в раж и начинал бить могучим кулаком по подлокотнику кресла. Фредрикссон слабо попробовал что-то возразить, но тщетно.

— Но не это главное! — гневно сверкал глазами поэт. — Знаешь, что самое печальное в твоём творчестве? Вот о чём ты здесь пишешь? Какие-то космические пауки, перебрасывают паутину со звезды на звезду, собирают с жителей планет кровавую дань… А теперь представь, что после того, как ты это написал, где-то там, в глубинах космоса действительно обитают теперь такие вот насекомые!

— Пауки — не насекомые, — машинально возразил Фредрикссон, но не был услышан.

— Пойми ты, дурья башка! — грохотал Рюмин. — Творчество должно созидать светлое, доброе, вечное! А не вот этих вот галактических монстров! Тьфу-ты, мерзость какая!

Если бы Фредрикссон знал, что поэт с детства панически ненавидит пауков, то, возможно, сочинил бы что-то другое. А теперь ему оставалось лишь сидеть и слушать громогласный поток речей Рюмина.