Елена Муравьева - Глупости зрелого возраста

— Хорошо, давай поступим так: ты сейчас … — затяжная пауза усилила эффект следующей фразы, — ложишься со мной в постель, стараешься, ублажаешь, и если я остаюсь доволен, то принимаю твое предложение.

— Идиот! — Ира резко поднялась, и, под грохот упавшей табуретки, стремительно покинула кухню.

— Сама дура, — полетело в спину.

Следующий раунд переговоров состоялся в гостиной. Сева появился с яблоком в руках, довольный, даже посвежевший, плюхнулся в кресло, улыбаясь, спросил:

— Что не нравится? А мне каково было, когда ты меня покупала? — Впервые за все утро интонации Севы были живыми и настоящими. — Я, Ирина Игоревна, к твоему сведению, живой человек. И не заслуживаю подобного обращения. Может быть, я и не идеал, но собой не торгую. И не собираюсь.

Ира промолчала, не нашлась с ответом.

— Красивая, ты баба, Ирка, очень красивая. Смотришь на тебя, и мир хочется перевернуть. А потолкуешь полчасика и чувствуешь себя полным идиотом. А я не идиот, и быть им не желаю. Но я не о себе. Я о тебе. Одной красоты в жизни мало. Нужен ум, а он у тебя, как у всех баб короткий. Ты думаешь, Сева Рубаняк — тупой, ленивый, делать ни хрена не хочет. А я, между прочим, ого-го-го и когда надо рою землю, как бульдозер. Сейчас просто не надо рыть. Нет смысла. И ты дура, раз этого не понимаешь. Впрочем, какой с тебя спрос? Ты без году неделя в бизнесе. А начала бы с молодости так же бойко карабкаться по служебной лестнице, глядишь бы, соображала лучше. Наше издательство все равно закроют, нас разгонят, и всей твоей пионерской прыти не хватит помешать этому.

— Но журнал можно сделать рентабельным, — возразила Ира.

— Все можно сделать рентабельным, если в этом есть необходимость. Но надо ли это делать?

— О чем ты?

Рубаняк закинул руки за голову:

— Что ж, специально для необразованных, но очень симпатичных энтузиастов, провожу мастер-класс. Наш журнал, вне зависимости от своей убыточности или доходности, закроют в обязательном порядке. Господин Рязанов не сегодня, так завтра наиграется в издательский бизнес и, вместо журнала заведет себе другую забаву.

— Но пока он наиграется, мы можем зарабатывать деньги и приносить прибыль… — Ира и сама понимала неубедительность своих слов. Сева их и слушать не стал.

— В ходе придуманного тобой ребрендинга, наш гламурный, как породистая собачка, журнал превратится в рабочую лошадку. И чем тогда, спрашивается, Василий Иванович, — перебил раздраженно, — будет хвастаться перед приятелями? Как он будет зарабатывать очки и общественный вес в ассоциации промышленников?

— Неужели нельзя ничего сделать?

— Безвыходных ситуаций не бывает. Но перед тем, как что-то затевать, надо посчитать стоит ли овчинка выделки. В данном случае, нет смысла трепыхаться. Рязанову твои подвиги не нужны.

— Неужели он откажется от денег?

— Нет, он откажется от бизнеса, который на сто процентов будет зависеть от начальника отдела продаж. Но и тебе такой бизнес ни к чему. Потому что ты станешь заложником своих менеджеров.

— Да, ты просто боишься за свое кресло.

— Не болтай чушь. Лучше послушай меня, умного и опытного. Журнал закроют, ты останешься без работы и вернешься в маленькие компании, из которых к нам пришла. Но… если мы договоримся, я о тебе позабочусь и найду хорошее место, когда закроют нашу богадельню. Относительно ЗАГСа — можно покумекать. Если у меня выгорит один вариант, вполне вероятно, что я на тебе женюсь.

Для пущей убедительности Сева даже дважды похлопал Ирину по колену.

— Ну, так что? Идем в люлю, налаживать контакты и создавать теплую и дружественную обстановку?

— Нет, — выдохнула Ира.

— Как хочешь.

С этими словами Сева направился к балконной двери, открыл ее, наклонился и поднял с пола ключ. Покрутил им перед растерянным Ириным лицом и выдал насмешливо:

— Старый фокус. Если женщина пришла в дом к мужчине, надо же ее как-то удержать.

— Ну, ты, козел.

— Если торопишься, не смею задерживать, — Рубаняк демонстративно зевнул и кивком указал на дверь

Новая жизнь началась ровно в три часа по полудню, сразу по завершению истерики. Оценив по достоинству красные глаза и черные круги под ними, Ирина объявила своему отражению в зеркале:

— Ну и дура, ты, Лужина. Полная дура.

Даже повторенная дважды, очевидная истина особого впечатления не произвела. Неудивительно. За последние несколько часов она прозвучала уже в тысячный раз. Спускаясь лестницами Севиного подъезда, стоя в промозглом утреннем троллейбусе, идя по своей улице, Ира на все лады ругала себя. В бесконечном перечне бранных слов «дура» было самым ласковым и лояльным определением. В нынешней редакции недостаток ума и сообразительности обрел и вовсе статус прощения. Дура и дура, что с нее взять?

За окном серый день перетекал в сумрак вечера, сгущающаяся темнота из окна переливалась в душу, та наполнялась печалью, не гневом. На дуру разве можно сердиться?

«Я считала себя умной, решительной, успешной, а на самом деле выглядела последней идиоткой, — безрадостный и безнадежный итог подводился сам собой. — Я бросаюсь на амбразуры со щенячьим задором, вместо того чтобы сесть и подумать. Вот и получила по заслугам. В понедельник сразу же напишу заявление об увольнении. Если Сева заставит отрабатывать, перетерплю две недели, как-нибудь, перемучаюсь… — мысли перетекли в новое русло. — Кушать хочется…»

После третьего бутерброда от души отлегло. Чашка сладкого кофе и вовсе придала смысл существованию. Капитулянтскому, пораженческому, унылому. Окончательно скиснуть помешал телефонный звонок:

— Мамуля, как настроение? — сквозь треск раздался голос сына. Городской аппарат, барахлил давно. Но именно сейчас решил показать себя во всей красе.

— У меня как всегда все хорошо, — натренированного с годами энтузиазма едва хватило на приличный ответ. Костя даже засомневался:

— Слышно плохо. Я не все понял. У тебя точно, ничего не случилось? Ты здорова?

— Простыла немного.

— Может приехать?

— Не стоит, тем паче на ночь глядя.

Не надо, чтобы сын видел ее слабой, зареванной, с дрожащими губами. Не надо ему знать, что мама — не только опора и надежа, но и глупая несчастная баба.

— Все хорошо сыночка, у твоей мамы, ты же знаешь, все всегда хорошо.

А вот перед Ильей Кравченко можно было не выделываться. «Здравствуйте, Илюша, — пальцы бегали по клавишам с торопливой нервозностью. — Представляете, сижу, реву, кляну свой дурацкий идеализм. Ну, почему, я такая глупая и когда, наконец, поумнею? Не стану утомлять вас лишними подробностями, но то, что вчера казалось грандиозным и гениальным планом, сегодня представляется не менее грандиозным идиотизмом. Ира»