Татьяна Дагович - Хохочущие куклы (сборник)

– Ты что, плачешь? Нет, мне показалось. Здесь так холодно, – он обнял ее. – Там теплее.

– Я очень рада, что ты пришел.

– Я никогда не думал об этом, но это было бы так просто, Нора: если бы ты ушла со мной.

– А ты знаешь выход?

Он подумал, как пришел сюда, представил Нору в маршрутке, понял, что сказал глупость, но продолжил:

– Я могу узнать.

– А что я там буду обязана делать?

– Просто жить – больше ничего. Ты будешь жить для меня.

– Значит, то же, что и здесь…

Стали целовать друг друга в губы, рассмеялись, в щеки – она в небритые, он в бесцветные.

– Я люблю тебя.

Красная клубника, следы от сока на коже, следы от поцелуев, высыхающие розовые полосы.

(Смех, смех, смех.)

– У тебя живот холодный. Как жаль, что здесь темно. Мне бы хотелось когда-нибудь разглядеть тебя всю.

– Разве темно? Горят все свечи.

– Гуидо говорил что-то о нормальном свете. Вроде хотят тянуть электричество.

– Ты очень теплый, я…

– Давай.

– А ты свою рубашку сними, и брюки сними тоже.

Она вытянулась телом в длину, вытянула вверх руки, волосы накрыли простыни, его ладонь поползла вдогонку по рубахе. (А дальше – над потолком, под полом – ничего.) Он вытянулся рядом, говоря, что просто полежит рядом с ней, ее так не хватало ему все это время, и сжал в своей руке ее пальцы – длинные, холодные, как лепестки сорванного цветка. Вздрогнула. Целовали губы, щеки, дышали, целовались, смотрели в глаза нежно, опять целовались, улыбались. В одном из помещений заиграла лютня, все ту же мелодию, то медленную, то такую быструю, что сердце не поспевало и просило помощи у другого сердца – но, чтобы другое сердце могло помочь, нужно было прижаться так тесно…

Вошла незнакомая служанка, затушить свечи, ползая по лестницам, одну за другой накрыла колпачком, загасив весь свет, покряхтела и ушла, пока Нора ласкала ртом пенис своего возлюбленного, и в полном мраке стало слышно, как роются крысы, как ползет по стенам осевшая влага. Эхо доносило шаги – в дальних пустых залах, наверху.

Сдавленно рассмеялись, Нора снова легла рядом – лежать вдвоем обнявшись.

Норы совсем не было видно, мороз пробежал по коже, на секунду показалось – ее не существовало, а произошел чистой воды онанизм, он поспешно спросил:

– Я мог бы тебя видеть сейчас? Нельзя сделать светлее?

– Так темно, – продолжала она. – Мани! Эй, кто-нибудь, свет!

Удары тяжелого о пол. Скрип. Хриплый голос, заглушенный стенами:

– Принцесса, уже достаточно поздно.

– Не твое дело. Зажги опять свет.

Через несколько минут вошла сонная, непрерывно вздыхающая Мани, зажгла несколько свечей и села на пол в углу, сделала вид, что спит. Даже захрапела.

– Ну что, Коленька, теперь лучше?

– Намного, я могу тебя видеть. Если тебе пора, ты спи, если хочешь. Я буду рядом с тобой, здесь.

Она задумалась на какое-то время, почти задремала. Когда очнулась, шепнула: «Есть кто-нибудь?» – из-за ощущения постороннего присутствия.

Никто не отозвался. Посмотрела в угол – Мани там не было. Механическая игрушка, мельница, лежала поблизости. Хозяин с Хозяйкой. Она решила, что на этот раз Коленька ей, вероятнее всего, снился. Но разницы не было никакой.

Он же стоял на обочине с обычным ощущением, что все это фальшиво, встреча была фальшивой. Фальшиво все, о чем не знают другие. За спиной колыхался жидкий лесок. Николай ждал, когда появится желтый микроавтобус, чтобы поднять руку, с трудом понимая, почему стоит здесь, за пределами своего города. Почему не сидит за столом у себя дома. И что подумает о нем водитель маршрутки: зачем прилично одетый, даже если и растрепанный человек, находится в этом заброшенном месте? Или это все тот же водитель, который не думает ничего – знает.

Солнце на следующий день было таким ярким, что он не мог думать о Норе, к своей радости, к своему стыду, но о случайной идее забрать Нору вспомнил из-за Миши, который увязался за ним. Они ужинали вместе, в кафе, потому что Миша поссорился со своей и не хотел ужинать дома, чтобы не показывать зависимость от кухни.

– А твоя, – спросил Миша, – что? Что ты всё по кафе?

Николай знал, что в фирме его воспринимают как занятого, а подробностей никто не знает. Видимо, занятым его считают из-за мимолетной Ники, которую притащил на Новый, теперь давно состарившийся, год.

– А мы вместе не живем, – ответил уверенно, и Миша пожал плечами с видом «хозяин – барин, на кафе тратиться». Николаю вдруг захотелось говорить дальше, продолжать историю – почему они не живут вместе и что с трудом представляет свою с кастрюлей – нет, не вспоминать вчерашний вечер, невозможный из-за вечернего весеннего солнца, запускающего лучи, словно веселые пальцы, в желтизну пива, а рассказать что-то достойное ситуации. Например: она много и серьезно работает, поэтому не готовит, она не из таких, простеньких… Кем работает? Какая разница – юристом, экономистом, кем они все работают. И он сразу представил Нору проходящей по улице мимо их столика: каблуки, очки, короткая стрижка.

Хорошая девушка получилась, и маме бы понравилась.

Так как историю Николай не рассказал, рассказывал дальше Миша, о причине своей ссоры, которую не считал ни окончательной, ни последней, потому что «она дура». Но потом разговор резко сменил направление: и они поспорили о тесте Тьюринга, а потом о Захарине, был у них такой, изображающий активную деятельность.

Но чем легче и беззаботнее был разговор в целом, чем вкуснее пиво, доверительней прощание, тем больше Николаю мешало, что он не обо всем может говорить. Говорить о Норе – это как говорить о чем-то незаконном. Возвращался домой один – повеселевший Миша шел мириться, благодаря трем бокалам пива решимости у него прибавилось, а шансов, похоже, убавилось.

Николай уже знал Нору, когда случилась Ника – маленькая попытка вернуться в русло жизни. Он даже рассказывал об этом Норе, которую тогда, поначалу, длинно называл Элеонорой. Каялся – но она не придала значения или не обратила внимания.

Не сложилось с Никой, как вообще не складывалось с женщинами – и раньше, несмотря на то, что женщины его любили.

Любили с детства. Смутно помнил себя, словно со стороны, слишком послушного и аккуратного мальчика с ровненькой коричневой челкой – таким его любили нянечки и воспитательницы в садике и любила первая учительница Антонина Еремеевна. Любил ли его отец, вспомнить сложно – потому что значительная красивая мама с черными бровями и красными губами (это сейчас она оказалась маленькой толстушкой с не по возрасту яркой помадой) была основным существом в квартире – отец был исполнителем ее слов. Помнил кровь из разбитого носа в первом классе – за излишнее прилежание, и как удивлялся своей значимости и тому, что вовсе не больно-то, просто обидно.