Татьяна Дагович - Хохочущие куклы (сборник)

Группа приблизилась к неподвижно стоящей Норе, здесь экскурсовод прервала свой духовный полет и позволила себе улыбнуться. «А это особый экспонат. Вы уже, наверное, заметили, что отнести его к какой-либо эпохе затруднительно, хотя несколько деталей указывают на шестнадцатый век. Несколько лет наши реставраторы Ирина Ильина и Федор Куцин трудились над воссозданием его истинного вида. И когда наконец работа была завершена, стало очевидным, что произошла ошибка, причем на начальной стадии, в отборе элементов. Трагическая случайность. Без вспышки, хотя бы без вспышки, пожалуйста!» На Нору уставились темные взгляды фотоаппаратов, готовых размножить ее образ.

Проводила взглядом сутулые спины туристов. Когда они пропали в дали коридора, спустилась из витрины и продолжила путь. Много медленнее, чем туристы, чтобы не догнать их густой шум.

На стенах висели портреты разряженных королев. Родственниц. Предков. Их позы, наряды и воротники разнились очень сильно, а фон был везде одинаковым, черным, и лица – одинаковые, белые от пудры с двумя озерцами прозрачных глаз. Насколько могла, Нора поднимала голову, смотрела на картины. Ей нравилось. «Почему вы никогда не встанете привидениями, не сойдете, не поговорите со мной? – думала она. – Ведь мне бывает так скучно. Рассказали бы истории своих печальных страстей, хоть бы повыли в саванах…» Из своих рам они смотрели невесело.

Увидев одну гордую нарисованную даму в красном платье, Нора вспомнила, что в этом платье давно ходила по помещениям, искала маму. Шла дальше под шорох шлейфа и шепот.

– Нора! Нора! Но-о-о-ра! – доносилось издалека. Это был не шепот, это был крик, но такой слабый, слабее самого невесомого шепота. Где, на каких этажах кричали? Дальних нижних или дальних верхних?

Сначала в голосе была радость, потом досада, потом отчаяние, голос звучал все ближе. Только теперь она узнала – это кричал ее возлюбленный, и остановилась. Шепот испуганно стих. В тишине послышались шаги – его. Он вышел из-за ее спины, он стал перед ее лицом. Он был прекрасен, как всегда, но дышал тяжело, и лицо было влажным, усталым.

– Ты болен? – спросила испуганно, но он только рассмеялся.

– Я не мог догнать тебя. Мне пришлось бежать. Я звал тебя, но ты не оборачивалась.

– Ты же знаешь, когда на мне этот убор, я не могу обернуться. Но я шла медленно. Я всегда иду медленно.

– Я знаю, – ответил, отводя взгляд. Это на самом деле было так: Нора удалялась медленно, он бежал изо всех сил, но она была все дальше и дальше, несмотря на то что бегал он всегда хорошо и на слабость не жаловался. В какой-то момент он потерял веру в то, что догонит когда-нибудь эту медленную, затянутую в ткани фигуру, и поверил в то, что теперь все на самом деле кончится, – он здесь в последний раз, слишком много открыл проклятой Леночке. И сказал себе: если нужно, я останусь здесь. Они не смогут меня выставить.

Но все разрешилось просто, вот Нора, стоит и смотрит на него из-под рыжих запудренных ресниц. Губы ее неподвижны, но из глаз льется свет. И, как всегда, ему захотелось стереть с ее лица краску, снять с тела одежду, выпустить из-под убора волосы, найти настоящую Нору, запрещенную, как он догадался.

– Моя матушка умерла, – сказала она тихо.

– Мне очень жаль, – ответил подцепленной в фильмах фразой. Он не знал, кто умер и где умер в этой игре. Разве была у Норы мать?

Уговорил ее идти в спальню – сегодня желание добраться до настоящей Норы было невыносимым, оно было едва ли не лишено эроса – после почти двух месяцев, в течение которых его не пускали, и смутно зрело подозрение, что самый странный роман в его жизни завершился после изнурительной погони за медленно идущей фигурой и острого понимания – всё, больше ничего не будет, ему так жадно хотелось, чтобы Нора была, хотелось доказательств.

В спальне, разглядывая умытое лицо в темном высоком зеркале, Нора спросила, правда ли, что он организовал против нее заговор и замышлял убить ее. Вопрос привел его в бешенство – что они ей наболтали!

– Нет, это не правда.

– Странно… Мне так рассказывали, разные люди, – говорила рассеянно, будто думала о чем-то другом, более важном.

– Послушай, Нора, – он подошел, повернул ее лицо к себе, – я говорил тебе всё. Я ведь не скрывал, я пытался тебе сказать. Если хочешь, называй это заговором. Но я хочу забрать тебя отсюда. Ведь тебе здесь плохо! Но никогда, никогда не пришло бы мне в голову причинить тебе вред или… – выговорил через силу: – Убить тебя.

– Это хорошо, – отвечала спокойно, будто он не сжимал ее голову ладонями, – мне было бы неприятно… Но разве это не одно и то же?

– Что не одно и то же? – спросил вдогонку, сам сразу понял (она, к счастью, не ответила), быстро забыл, что понял.

– Это хорошо, что ты меня не хотел убить, и я согласна.

Она подошла к нему и поцеловала, но он вывернулся. Ему был неприятен этот поцелуй. Ему нужно было сначала объяснить, убедить, оправдаться, он начал говорить и говорил долго, не глядя на Нору, потому что она не слушала. Она включала для себя приемник, слушала новости, уходила в умывальню, возвращалась, звала Мани – чтобы та одевала ее и пудрила, она рассматривала механические игрушки, рассматривала содержимое выдвижных ящичков. Впервые за время их знакомства Нора не замечала его, когда он был рядом, как часто не замечала других. А он все говорил – о своей любви к ней, о необходимости быть вместе, об освобождении, об открытой жизни с ее бесконечными возможностями и о нежности, которую вызывают в нем ее глаза, и о желании, которое вызывает ее живот. Он говорил, что увести ее отсюда – единственный выход в его жизни, единственная надежда в ее жизни, иначе погибнут оба, она – здесь, внутри, он – снаружи. Он говорил, что никогда не причинил бы ей вреда и остался бы с ней, если бы она только попросила или хотя бы разрешила.

Он продолжал говорить, когда уходил, когда проходил через кабинет Леночки, пока Леночка не сказала: хватит.

И он замолчал. Лена давилась смехом. Он сглотнул. Свидание после долгой разлуки сорвалось – по его вине.

– Ты же не понимаешь, почему у тебя ничего не получится. Ты хоть понимаешь, откуда ты ее пытаешься забрать?

– Да все я понимаю, – бросил раздраженно и добавил для себя: – Как рыбу из воды вытащить. Но у меня на то есть причины… и у нее есть на то причины, у нее на то очень много причин. Неужели вы все не видите, что ей плохо здесь, что она здесь несчастна!

Лена встала, подошла к окну и открыла его. Обычное окно, отметил он с удивлением, виден жалкий лес, круглая облупившаяся беседка.

– Ты все-таки не понимаешь, – сказала она. – Рыбу из воды… Нет уж – это вытащить рыбу… из рыбы.

Лена вернулась к столу, но сразу взялась за свои бумаги, будто там было что-то касающееся дела. Она держала себя серьезно, озабоченно и задумчиво, но из-за бумаг было невозможно поймать ее взгляд, и интонации были такие уверенные, медицинские, что он не мог понять: она говорит прямо или хитрит, что-то держит в уме.