Осаму Дадзай - Избранные произведения

Так вот, оливковая каретта (название это не слишком удобоваримо, поэтому далее мы будем называть ее просто — Черепаха) высунула голову из воды и, глядя снизу вверх на Урасиму, сначала окликнула его: «Эй, послушайте-ка!», а потом проговорила: «Вы совершенно правы, и я вас прекрасно понимаю».

Ну и удивился же Урасима!

— Что за чудеса такие! Да ведь это же та самая черепаха, которую я недавно выручил. Почему же ты до сих пор здесь околачиваешься?

И действительно, это была та самая черепаха, которую поймали и мучали дети и которую Урасима, пожалев, выкупил и отпустил в море.

— И не стыдно вам так говорить? «Околачиваешься!» Право, даже обидно. Можете думать обо мне все, что угодно, только я не из тех, кто забывает отблагодарить за добро. С того злополучного дня я каждый день подплываю к берегу, надеясь увидеть вас.

— А вот этого-то как раз и не следует делать! Это очень неблагоразумно. Что, если тебя снова поймают? На этот раз ты так просто не отделаешься.

— Ах, я вовсе не хочу привлекать к себе чье-то внимание, не думайте, но должна вам сказать, что мне было бы очень приятно, если бы дети снова поймали меня, а вы бы опять выкупили. Пусть это и неблагоразумно, но мне так хотелось еще раз увидеть вас! Я ничего не могла с собой поделать. Должна признаться, что влюблена в вас с первого взгляда.

Урасима не мог удержаться от улыбки:

— Ну и легкомысленное же ты создание!

А Черепаха сказала с упреком:

— Что я слышу? Вы не находите, что противоречите самому себе? То вы говорите, что терпеть не можете, когда один осуждает другого, то сами называете меня опрометчивой, неблагоразумной, а теперь еще и легкомысленной. Если кто из нас и легкомыслен, так это вы. Я же веду себя так, как считаю нужным, и извольте с этим примириться. — Вот так великолепно она его отчитала.

Урасима покраснел:

— Да я вовсе не собирался тебя осуждать. Просто хотел предостеречь. Или дать добрый совет, если это слово тебе больше по душе. Добрые советы не всегда приятны, но к ним следует прислушиваться, — попытался он отделаться от нее прописными истинами.

— Да, если б важности в вас поубавилось, совсем неплохой бы человек получился, — тихо сказала Черепаха. — Ладно, ладно, молчу. Садитесь-ка ко мне на спину.

Тут Урасима обомлел:

— Как?! На спину?! Да ни за что! Я еще не лишился рассудка! К тому же это просто неприлично — сидеть на спине у черепахи.

— Какая вам разница, прилично это или неприлично! Я собираюсь в знак благодарности показать вам Морской дворец, понимаете? Садитесь же быстрее!

— Что?! Морской дворец?! — Урасима презрительно фыркнул. — Да за кого ты меня принимаешь? Пьяна ты, что ли?

Надо же такое выдумать — Морской дворец! Об этом только в старинных песнях поется да в преданиях рассказывается. А в наше время откуда ты его возьмешь, этот дворец? Что, сама не знаешь? Морской дворец — это всего лишь плод утонченного воображения аристократов, таких вот, как я, некое смутное стремление, греза, — сказал он не без вычурности и, пожалуй, чересчур напыщенно.

Теперь зафыркала Черепаха:

— Это, наконец, просто невыносимо. Лекцию о правилах хорошего тона вы мне прочтете как-нибудь в другой раз, на досуге. А сейчас послушайте, что я говорю, и садитесь ко мне на спину. Неужели вы не понимаете, что и в риске есть своя прелесть?

— Ну, теперь ты заговорила в точности теми же словами, что и моя непутевая сестрица. Не люблю я рисковать, понимаешь? Не люблю. Для меня риск — то же самое, что акробатический трюк. Блеску много, а изящества ни на грош. В сущности, это просто одно из проявлений дурного вкуса и к тому же — полное отрицание всякой связи между традициями прошлого и собственным жизненным предназначением. Говорят же: «Слепой змее не угодишь». Мы, представители утонченной наследственной аристократии, не одобряем такого отношения к жизни. Можно даже сказать, презираем его. Что касается меня, то я собираюсь идти прямо, никуда не сворачивая, по пути, проложенному моими предками.

— Тьфу ты! — снова фыркнула Черепаха. — Да как же вы не понимаете, что путь ваших предков был одновременно и путем риска? Впрочем, «риск», может быть, не совсем подходящее для данного случая слово. Есть в нем что-то беспощадное и жестокое. Но ведь рисковать — значит и верить. Не так ли? Человек может уверовать вдруг, что на противоположной стороне глубокого ущелья цветут прекрасные цветы, и, забыв обо всем на свете, устремится туда, цепляясь за плети глициний. А люди вокруг будут либо рукоплескать, принимая это за ловкий акробатический трюк, либо презрительно морщиться, порицая его желание порисоваться. А ведь этот поступок не имеет ничего общего с акробатикой. Человек, который, цепляясь за хрупкие плети глициний, перебирается на другую сторону ущелья, движим одним-единственным стремлением — увидеть растущие там прекрасные цветы. Он далек от мысли, что при этом рискует собственной жизнью, как далек и от желания гордиться своим поступком. Да и можно ли в данном случае говорить об удовольствии, получаемом непосредственно от самого риска? Вряд ли. Человек просто верит, и это главное. Верит, что там — цветы. И вот эту-то веру и готовность, уверовав, действовать незамедлительно и безрассудно иногда называют риском. И если вам недоступно желание вот так рисковать — значит, вы лишены и способности верить. А так ли противоречит вашим представлениям об утонченности эта способность? И такой ли страшный порок — верить?

Вы, благородные аристократы, привыкли гордиться тем, что ни во что не верите. А гордиться-то здесь нечем. Должна вам сказать, что вас даже и благоразумным назвать трудно, слишком красиво для вас это слово. Вы не благоразумны, нет, вы просто мелочны. Только и думаете, как бы не остаться внакладе. Да не бойтесь же, никто у вас ничего вымогать не будет. Подумать только, вы ведь разучились принимать с открытой душой дары своих ближних! Принимать, не думая о том, что потом придется расплачиваться. Ничего не скажешь — на диво мелочные и расчетливые люди эти аристократы.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать? Нечего сказать — нарочно ушел из дома, чтобы не слышать попреков своих родственников, и вынужден слушать их от тебя, черепахи, которую я сам же и спас! Впрочем, чего от тебя ждать, ведь тебе неведомо чувство причастности к древним традициям, чувство, которое определяет мое существование. В тебе говорит отчаяние. Да это и неудивительно. Мне не хотелось бы обижать тебя, но нельзя же не понимать, сколь непреодолима пропасть, отделяющая мою судьбу от судеб тебе подобных, мы принадлежим к разным слоям общества, и с этим приходится считаться. А принадлежность эта обусловлена самим нашим рождением. И не я это устроил. Так распорядились Небеса. Я понимаю, что такое положение вещей должно казаться обидным таким, как ты, поэтому вы всегда и стараетесь низвести до собственного уровня тех, кто выше вас. Но, увы, люди тут бессильны — это в ведении Неба. Ты, к примеру, пытаешься говорить со мной, как с равным, да еще заявляешь, что якобы можешь отвезти меня в Морской дворец. Так вот, ты зря теряешь время и силы, потому что я-то прекрасно понимаю, что движет тобою. Так что возвращайся-ка лучше с миром к себе на дно. А то я тебя спас, а ты того и гляди снова попадешься детям в руки. Куда это годится? Получается, что ты-то и не умеешь ценить дары ближних.