Латифа Aз-Зайят - Открытая дверь

— Ассам совсем другое дело, — согласился отец, вытирая рот салфеткой. — Он ведь наш родственник.

Лейла молчала. Да и что она могла сказать — ее ни о чем и не спрашивали!

Теперь за дело принялась мама. Начался бесконечный надзор. Всякий раз, когда с Лейлой происходило то, что происходит со всякой здоровой девушкой, она чувствовала себя виновной и заранее съеживалась, когда появлялась мать. А вдруг она будет ее ругать? Может быть, Лейла сама виновата в том, что с ней происходит? Ведь она так привыкла, что ее ругают за все, что бы она ни сделала.

Нечаянно рассмеялась — почему смеешься? А рассмеялась просто потому, что было смешно…

Вырвалась какая-то фраза — зачем сказала? Просто так, сказала то, что думала. Все равно — неприлично.

Сидишь молча — почему сгорбилась или почему кладешь ногу на ногу? Это неприлично.

Говоришь: «Все мне надоели. Я никого не хочу видеть» — нет, ты обязана показываться на людях, а то могут подумать, что наша дочь калека и потому прячется от людей!

Если Лейла отказывалась выходить к гостям, мать называла ее дикаркой. Если же она выходила к ним, то потом мать отчитывала ее за то, что она не умеет разговаривать или вмешивается в разговор взрослых, когда ее не спрашивают. Когда Лейла задерживалась в гостиной, мать указывала ей на дверь. Но стоило ей захотеть уйти самой, мать останавливала ее и говорила, что Лейла неприлично себя ведет.

— Я уже совсем запуталась, мама! — не выдержав, как-то пожаловалась Лейла. — Что бы я ни сделала, все не так!

— Если ты будешь руководствоваться правилами приличия, тебя никто ни в чем не станет упрекать.

— А в чем заключаются эти правила приличия?

— Они заключаются в том, что если ты…

И мать снова принималась за длинный перечень недозволенного и неприличного. Каждый раз появлялись все новые и новые запреты и ограничения. Одно за другим их постоянно вдалбливали в голову Лейлы, и с той же последовательностью они одно за другим отскакивали от нее как горох от стенки. Это повторялось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Из года в год рос список запретов, а вместе с ним росла Лейла.

В семнадцать лет Лейла была уже вполне созревшей девушкой среднего роста, румяной, с тонкими чертами лица, высоким открытым лбом, с глубокими миндалевидными глазами. У нее было живое лицо. Если Лейла смеялась, то смеялись и ее глаза, и щеки, и губы, и даже нос. Если она слушала, то слушала всем существом, чуть склонив голову набок и подавшись немного вперед. И сказанное всегда находило прямой путь к ее сердцу, вызывая живой восторг или глубокое сожаление. Часто это проявление чувств сопровождалось слезами, которые, казалось, в любую минуту готовы были брызнуть из ее глаз.

Одухотворенное и подвижное лицо Лейлы никак не вязалось со скованными движениями и неуклюжей походкой. Казалось, она не шла, а волочила свое тело, опутанное цепями. Плечи были опущены, а голова, как в беге, чуть вытянута вперед, словно девушка спешила поскорее спрятаться от чужих взоров. Лейла всегда стеснялась своих рук, не знала, куда их деть. Они явно мешали ей. Но эта скованность и запуганность исчезали, как только Лейла переступала порог школы. Школа была для нее родной стихией. Девушка словно оживала. Движения ее становились быстрыми и стремительными. Шум и беготня на переменах, шепот, перемигивание и подсказки на уроках; школьная дружба, перед которой бессильны все угрозы, наказания и даже приказы директора; шутки и анекдоты, передаваемые шепотом; откровенные излияния подруг с интимными подробностями, от которых поневоле откроешь рот; разучивание в классе при закрытых дверях новых танцев; споры о политике и песнях в исполнении Умм-Кальсум и Абд аль-Ваххаба [5] Египетские артисты, исполнители народных песен. ; восторженная влюбленность в новых подруг, ссоры с одними и примирения с другими — все это составляло целый мир, без которого Лейла не представляла себе жизни.

Благодаря живости своего характера Лейла быстро стала заводилой в классе. Она была неистощима в изобретении различных проделок. Любую учительницу ей ничего не стоило вывести из себя, и так же легко она добивалась чьего-либо расположения. Не проходило ни одного праздника или литературного вечера, на котором Лейла не выступала бы. И не просто выступала, а с блеском. Никто в классе не мог сравниться с ней в знании арабского языка и литературы. К тому же Лейла была чемпионом школы по пинг-понгу, играла в баскетбол и была командиром отряда девочек-бойскаутов.

После уроков Лейла последней покидала школу. Она укладывала книжки в портфель и отяжелевшей походкой отправлялась домой.

Не успевала Лейла переступить порог дома, как мать принималась ее отчитывать. Повод найти было нетрудно: всегда находилось что-нибудь, чего не следовало делать, а она сделала, или наоборот — что нужно было сделать, а она упустила из виду. Потом приходил отец с непроницаемым, словно окаменевшим лицом. Его мрачный вид и молчаливость действовали на всех угнетающе. Мать сразу начинала суетиться, пугливо осматриваться, как бы желая проверить, все ли в порядке, не забыла ли она о чем-нибудь.

Начинался обед. За столом отец ровным скрипучим голосом выговаривал матери, хотя она, казалось, из кожи лезла вон, стараясь не сделать ничего такого, что могло бы вызвать его гнев. Но увы! У мамы ведь еще были братья, за поступки которых она тоже отвечала. Один из братьев сболтнул что-то лишнее, другой допустил непростительный промах. И во всем этом, конечно, виновата она. Мама бледнела, кусала губы, но возражать не осмеливалась.

Совсем по-другому проходил обед, когда за столом сидел Махмуд. В таких случаях обстановка разряжалась. Махмуд увлеченно пересказывал все новости за день: что произошло у них в медицинском институте, разговор в трамвае, что напечатано сегодня в газетах, последний анекдот на злобу дня. Его взгляды и соображения обычно значительно отличались от общепринятого мнения, и доказательства при этом были так логичны, что оспаривать их было довольно трудно. Атмосфера в доме сразу менялась, и дышать становилось легче. Лицо матери светлело, делалось сразу моложе и как-то по-детски счастливым. То и дело раздавался ее робкий приглушенный смех, который сменяла застенчивая улыбка. Но интереснее всего было наблюдать в это время за отцом. Он не сводил глаз с Махмуда, смотрел на сына, как на какую-то диковину, и с недоверием прислушивался к его словам. Но против желания глаза его начинали светиться нежностью. А когда Махмуд говорил о своих поступках, несомненно свидетельствовавших о смелости, находчивости и смекалке рассказчика, глаза отца словно застилала какая-то дымка, и он смотрел на Махмуда с нескрываемым восторгом.