Эрвин Штритматтер - Лавка

Но разве можно вблизи нашего двора играть во что-нибудь и не угодить при этом под прицел детектива Кашваллы? Собственно говоря, мы у нее всегда под прицелом, хотя и не всегда это сознаем, потому что птичка-невеличка выходит на сцену, только когда наши игры становятся чересчур опасными на ее взгляд.

Альфредко добрался тем временем до середины столба и восторгается красивым видом. Он говорит, что ему видать водокачку на вокзале в Хочебуце.

Мы спрашиваем, видит ли он паровозы на вокзале.

Нет, паровозов он не видит, зато он видит кое-что другое, и это кое-что мчится на всех парах к нам — он видит мою бабусеньку-полторусеньку. Для начала бабусенька трижды сплевывает свой страх. Так у нас в степи заведено, а кто не соблюдает обычая, на того в один прекрасный день могут напасть корчи от страха. Сплюнув страх, бабусенька начинает сплевывать слова и целые фразы:

— Вы никак ополоумели?! Вы никак хочете себе шею свернуть?! Вот ужо скажу учителю!

Альфредко еще и еще раз вонзает когти в столб, чтобы расширить свой кругозор.

— Ах ты, паршивец! — бранится бабусенька. — Вот принесу пилу и спилю тебя.

Но Альфредко, как нам известно, не робкого десятка. Он больше не боится Румпошевой палки, он победил боль, он лезет все дальше к небу, дерзко вонзая в дерево один коготь за другим.

Детектив Кашвалла семенит прочь и немного спустя появляется с дедушкиной пилой, но за это время Альфредко, взвалив на плечо железные когти, успевает исчезнуть за глиняным взгорком на дворе у Заступайтов, а вместе с Альфредко исчезает и наша надежда заселить курятник ручными воронами.

Монтеры притаскивают в деревню новые обычаи и привычки. У нас мясники к пятнице, то есть к дню получки, готовят колбаски по десять пфеннигов штука. На фарш в этих колбасках идет гречневая каша с незначительным добавлением свиного жира, и называют их «кашные колбасы». Но монтеры заявляют, что не затем приехали в Босдом, чтобы глотать свиные кишки с начинкой из соломы. Они требуют, чтобы здешний мясник по пятницам готовил ливерную колбасу с крупчаткой. Так этот вид колбасы приходит в нашу деревню и остается в ней даже после того, как монтеры ее покидают.

От Бубнерки монтеры требуют кофе и пирожных. В Босдоме совершается гастрономическая революция. Требуемый кофе Бубнерка разливает из старого семейного кофейника, но вот как быть с пирожными? Неужто покупать их у нас, у конкурентов? Да ни в жисть! Еженедельно, в день получки, Бубнерка собственноручно выпекает бабку из сеяной муки и, меся тесто, бранится: «А все из-за этих окаянных матёров».

И нашим простым дураком монтеры тоже не удовлетворяются. Им подавай подкидного, и они своим дураком совращают всех шахтеров и крестьян победнее.

Учитель Румпош убежден, что монтеры несут в Босдом свет культуры, ибо они отвергают устарелый способ играть в бильярд кеглями и признают исключительно шары из слоновой кости.

Можно ли утверждать, будто Румпош знает, что такое культура? Если монтеры не желают пить свое пиво из кружек с ручками, а требуют, чтобы Бубнерка завела бокалы без ручки, имеет это какое-нибудь отношение к культуре или не имеет?

И наконец, монтеры вводят у нас еще одно новшество: изнасилование. Насиловать? Как это? Если человека кормить насильно и поить насильно, значит ли это насиловать голод и жажду? Франце Будеритч, личность ответственная за мое сексуальное просвещение, тоже смутно представляет себе, что это такое: это чего-то делают с девками, говорит он.

Люди толкуют: на фольварке монтеры изнасиловали двух школьниц. Люди называют имена этих школьниц. Но я их здесь не приведу. Они обе еще живы, и едва ли им будет приятно напоминание об их бурной молодости. К тому же они могли вообще позабыть этот случай и, упуская из виду мою слоновью память, уличат меня во лжи.

Учитель Румпош, он же окружной голова, поначалу отвращает слух свой от пересудов. Он живет в полном ладу с монтерами, он с ними пьет, играет в карты, перенимает у них хитрые карточные уловки, а также опрокидон. У нас до сих пор говорили: «Он может цельную бутылку в один присест выдуть». А монтеры это называют опрокидон, что очень нравится Румпошу, так как звучит благородно и по-ученому.

Наконец мужебаба Паулина идет походом на Румпоша. Пастор свалялся с Зегебокшей, а учитель покрывает паскудство.

Румпош не может долее уклоняться, но подвергает допросу не монтеров, а девочек, о которых шла речь. И допрашивает он их в нашем присутствии. От девочек исходит таинственный дух порочности. А Румпош знай себе задает вопрос за вопросом. Выясняется вот что: девочки сговорились поздним вечером встретиться с монтерами у трактира под окнам. Монтеры собирались с ними ходить. А время шло и шло, и тогда девочки постучали в окно, и монтеры вышли и отправились с ними гулять.

— Ну а потом, а потом? — оживляется Румпош.

— А потом мы им позволили нас поцеловать.

Румпош, еще оживленнее:

— А потом, а потом?

Одной из девочек, которую зовут Эрна, явно все надоело, и она прямо говорит:

— А потом они навалились на нас…

Из группы девочек доносятся глубокие вздохи, и мы, мальчики, прибавляем к ним свои, столь же глубокие.

На другой день приходит жандарм и забирает обоих монтеров. Судебное разбирательство происходит при закрытых дверях, но нам это сполагоря, мы и так все знаем.

Монтеров осуждают, их называют теперь преступниками против нравственности, они переходят в другую категорию людей.

Нет, с господином Шнайдером, который прикрепляет к нашим стенам жестяные трубки и делает подводку к осветительным точкам, нам повезло куда больше. О таком человеке, как господин Шнайдер, можно только мечтать, говорит моя мать. Она без ума от господина Шнайдера, еще больше, чем от господина Шнайдера — представителя фирмы Отто Бинневиз. Господин монтер такой из себя деликатный.

Отец испытывает укол ревности:

— Иди ты со своим господином монтером!

— Господин Шнайдер приносит пользу всей семье и всему дому, — не сдается мать. — Он берет остатки гипса из своего резинового ведерка и замазывает трещины в стенах, теперь у нас стены и потолки ровные и красивые.

— И все сплошь в пятнах, — критикует отец.

Моя мать принимает слегка оскорбленный вид. Для самооправдания она говорит бабусеньке-полторусеньке, что отец ревнует ее без всякой причины и что если даже она и питает слабость к господину Шнайдеру, то это чисто плантоническая любовь, которая не ущемляет ничьих интересов.

Моя мать много раз испытывала плантоническую любовь, которая не ущемляла ничьих интересов; может, это была вовсе и не любовь, а поэзия, не нашедшая себе применения в лавке.