Эрвин Штритматтер - Лавка

Я вспоминаю труппу артистов: она прибывает к нам в село без цыганских кибиток, без цирковых фургонов, она нанимает возчиков, чтобы те везли их сундуки из села в село. Наконец-то не театр марионеток для детей, а настоящий театр для взрослых, как в Гродке! Неслыханный расцвет культурной жизни! Босдомцы считают своим долгом побывать на представлении, особенно сливки общества, как-то: члены скат-клуба, жена портного, жена учителя и моя мать, жена булочника, каждая, естественно, с мужем. Даже прижимистая жена обер-штейгера и сам обер-штейгер наряжаются для выхода в театр. Нет только баронессы и ее мужа. Люди говорят, что барон не может посетить театральное действо в Босдоме по причине слабого здоровья. Ему невмоготу, ежели кто курит.

Два раза в неделю господин барон совершает верховую прогулку. Он скачет по лесам и по фазаньему питомнику, чтобы получить предписанное врачом количество настоянного на хвое воздуха. Выезжая из чахлого леска на нашем конце села, он не преминет остановить коня у дверей лавки. Заходить в лавку он считает вредным для здоровья. Он так и остается в седле, он вынимает из стремени правую ногу и нажимает дверную ручку, дверь распахивается и приводит в движение колокольчик. Звон дает понять, что в лавке никого нет, но за дверью сидит на лошади барон. Сквозь раздвинутые гардины мать видит перед дверьми лошадь и нижнюю часть барона. Она уже знает, что к чему, и спешит на выход с двумя сигаретами и коробкой спичек.

Барон чуть наклоняется с седла и берет сигареты у нее из рук. Одну сигарету он сует в рот, другую прячет в левый нагрудный карман своего сюртука для верховой езды. Он наклоняется еще ниже, чтобы мать зажгла ему сигарету, делает первую глубокую затяжку и выпускает дым из ноздрей двумя раздельными струями; двухструйный дым, вырывающийся из баронского носа, напоминает струи пара, которые с легкой руки карикатуристов вырываются обычно из ноздрей у свирепых быков.

Но барон не свирепый, он астматичный. Он, по словам матери, живет в ином мире. Но в каком именно, она сказать не умеет. На вкус моей матери, барон — неподходящая кандидатура для плантонической любви, хотя он и требует каждый раз, чтобы она постояла рядом с ним, пока он курит. При этом он потчует ее одними и теми же речами:

— Мне врач запретил курить. Ради бога, не рассказывайте жене, что я здесь курил. — Он снова делает пять-шесть затяжек, выдыхает и спрашивает мою мать: — Слышите, как свистит?

— Взаправду, господин барон, — соглашается мать.

Барон с содроганием бросает на землю недокуренную сигарету и просит мать растереть ее ногой.

Так протекают гастроли — или выступление — господина барона перед дверьми нашей лавки. А выступление театральной труппы сопровождается звоном колокольчиков и бенгальским огнем. Мы, Франце Будеритч, Альфред Заступайт и колченогий Эрих Ханшков, торчим под окнам. Окна изнутри занавешены скатертями, но ученики стеклодувов, которые по возрасту не так уж далеко от нас ушли, понимают наши муки и устраивают для нас смотровые дырки. На какое-то время мы можем приобщиться к великолепному театральному празднеству, но потом выходит Румпош и разгоняет нас, поскольку на сцене речь как раз идет о внебрачном ребенке, у которого три отца. Тот самый Румпош, что несколько недель назад посвятил нас в тайны преступлений против нравственности, теперь боится, как бы нашей нравственности не повредил внебрачный ребенок.

На другой день мать, обслужив покупателя, приходит из лавки в полном блаженстве:

— Приходил тот, что играл у них главного.

— Чего он хотел-то? — любопытствует бабусенька-полторусенька.

— Три пачки гарцского сыра. А я дала ему цельных четыре, уж больно он хорошо давеча играл.

У нашей матери вспыхивает очередная плантоническая любовь. Немного погодя в лавку наведывается дива. Ей нужна розовая шелковая лента для театральной прически. Мать справедлива по отношению к тайной сопернице — она просто дарит ей четверть метра ленты да вдобавок нахваливает ее:

— Ах, вы так бесподобно вчера помирали! Я прям в жизни не забуду…

В этом году культурным мероприятиям просто нет конца. Поздней осенью в село прибывает волшебник. Волшебник? Лично я знаю волшебников только по сказкам и хочу пойти на представление вместе с родителями.

— Нельзя тебе с нами, — отвечает мать, — я слышала, они там распилят одну даму.

— Значит, они убийцы, а, мам?

— Все думают, что они ее распилили, а на самом деле нет, — говорит мать.

— Но тогда, значит, я могу пойти с вами?

Мать беспомощно:

— Не надо бы тебе так много думать…

— А сколько можно?

Мать бледнеет. Я пугаюсь, что она сейчас упадет на пол, как падает всегда, когда растеряется. Но про себя я все-таки продолжаю думать.

— Мам, можно мне взять конфетку?

— Возьми одну.

— Мам, можно мне один раз подумать?

— Один раз можно.

Мать рассказывает о представлении волшебника. Никого там, оказывается, не распиливали. Женщина, которая прислуживала волшебнику, подавала ему кольца и платки, держалась с господином волшебником очень нагло, хотя она ему даже и не жена, а всего лишь партнерша. Партнерши, как мы тут же узнаем, — это просто такие женщины. Некоторые из них даже живут с мужчиной невенчанные. А вот волшебник был очень из себя интересный. Глаза все равно как черный кофе, волосы кудрявые, зубы белые и усики лихие. Словом, у моей матери очередной приступ плантонической любви. А на учителя Румпоша она очень даже серчала. Волшебник раздавал чистые листочки, чтобы зрители на них написали какую-нибудь фразу. Потом партнерша собрала эти листочки в шляпу, а волшебник прикладывал их один за другим к своему лбу и видел их насквозь. И хотя это было для него очень утомительно, он сумел точно прочитать, на какой бумажке что написано. Учитель Румпош написал на своем листочке: «Эх ты, старый осел!» Румпош просто бандит, завершила свой рассказ мать. Достанься ей такой листочек, уж она бы написала на нем что-нибудь покрасивее. «Я люблю тебя» — вот что она бы написала.

В этом месте раздается классический удар отца кулаком по столу. Посуда дребезжит, карбидная лампа мигает и гаснет, что-то перегорело: то ли восторг в матери, то ли сама мать от восторга.

И нечего отцу так грохать по столу. Вполне возможно, что в случаях, которые остались нам неизвестны, он выходил за рамки плантонической любви, но не потому ли он выходил за рамки, что был вынужден снова и снова наблюдать плантонические увлечения моей матери, в настоящее время — увлечение этим монтером, этим Шнайдером, который так предупредительно обходится с людьми, стенами и пожеланиями моей матери и говорит с таким звонким силезским акцентом.