Эмманюэль Роблес - Морская прогулка

Следуя опять же наставлениям Дарраса, он начал обходить каюты, чтобы собрать личные вещи команды. В каюте капитана он увидел итальянский иллюстрированный журнал: «Un documento sconvolgente: Il diario segreto die piloti di Hiroshima» [7] Волнующий документ: Секретный журнал летчиков Хиросимы (итал.). .

«Sconvolgente!» Как же иначе. Он не любил военных летчиков с той поры, как «Летающие крепости», направляясь бомбить аббатство в Монте-Кассино, по ошибке сбросили свои бомбы на позиции, обороняемые индусами и французами близ Венафро. Летчики, уничтожившие Хиросиму, интересовали его постольку, поскольку, как утверждали, их терзали угрызения совести. Некоторое время он изучал фотографию, изображавшую сожженный город, затем перешел в следующую каюту, ту, которую, видимо, занимала женщина: в одном из ящиков он обнаружил женское белье, и ему было приятно дотронуться до него. Он вспомнил, что в детстве испытывал непреодолимое смущение, когда случайно дома ему попадалось белье, принадлежавшее его матери. Мать, впрочем, всегда стирала свое белье отдельно и сушила тайком, вероятно, эта таинственность и материнская стыдливость и были причиной его ребяческого смятения. Мать его была женщиной бесхитростной и терпеливой. Тяжело больная, она никогда не жаловалась, всегда следила за своим внешним видом, и о ее страданиях можно было догадываться лишь по тому, что она вдруг бросала работу и застывала на месте, прижав руку к животу, словно ей нанесли удар кинжалом. Иногда она тяжело опускалась в кресло, зрачки у нее расширялись, и под глазами появлялись коричневые круги. Она сама чистила замасленные спецовки мужа — работа эта была изнуряющей, но она никому не хотела ее уступать. Случалось, что она вместе с Жоржем ходила в гараж и с галереи, расположенной над мастерской, рассматривала внизу какую-нибудь пострадавшую машину, которую муж незадолго до этого притащил сюда на буксире, расспрашивала о подробностях аварии и искренне сокрушалась, если бывали жертвы.

В той же каюте, в другом ящике, среди всяких мелочей лежали лак для ногтей, пульверизатор, щипчики для выдергивания волос, тюбики с разными кремами — свидетельствовавшие, как и тонкое белье, о кокетливости и заботе о своей внешности, вызывающие в мыслях образ молодой, ухоженной женщины. Чтобы окончательно в этом удостовериться, он поднял перед собой, держа его за плечи, одно из платьев незнакомки, и так велика была сила его воображения, да к тому же ткань в своих складках еще хранила аромат хозяйки, что его вдруг охватило волнение, и он прижал это платье к себе, словно и правда держал в объятиях живую и желанную женщину. Да, она, вероятно, была маленькой и стройной, с выразительными, как у Мадлен, глазами, с такой же точно улыбкой и таким же голосом все понимающей и обо всем догадывающейся женщины. И тут он сразу вспомнил о письме, полученном им в Неаполе, и на этот раз уже не колеблясь побежал к капитанскому мостику, где оставил свою полотняную куртку. Над морем по-прежнему стоял густой туман, но теперь он казался голубоватым, и создавалось впечатление, что корабль покоится на самом дне, под толщами мутной воды, в мрачной тишине морской пучины. Жорж достал конверт, надорвал его, поискал местечко, подходящее для совершения этого небольшого святотатства, на которое сейчас он шел совершенно сознательно, уселся возле рулевого колеса и внезапно увидел перед собой в этом сероватом мареве задумчиво стоявших двух странных монахинь, в черных одеяниях и белых чепцах, но нет — то были две повернутые к морю вентиляционные трубы! Он успел подумать: «Не следует давать волю воображению», а сам в это время уже разворачивал легкие листочки, на которых обычно пишут письма, посылаемые авиапочтой, и узнавал изящный округлый почерк и высокие линии букв…

Жорж, письмо ваше, посланное из Канн, привело меня в смятение, и с тех пор я несколько раз писала вам, но тут же рвала написанное. А сейчас я осталась совсем одна, моя мать уехала в Тарб, где проживет с месяц у моего старшего брата. И каждый вечер, возвращаясь домой, я замыкаюсь в своем счастье, хотя порой на меня накатывает тоска, непонятный и беспричинный страх. Я собираюсь недели на три закрыть магазин. Поэтому я могла бы сесть в самолет и прилететь к вам в Сицилию. Не слишком ли это смело с моей стороны? Что вы обо мне подумаете? По правде говоря, мне довольно боязно. Согласно вашей программе, вы проведете около недели в Неаполитанском заливе, а затем на неделю остановитесь в Палермо. Если вы дадите мне телеграмму, если сообщите, что одобряете мой план, я успею подготовиться к этому путешествию. Поймите меня правильно, умоляю вас! Я вовсе не восторженная легкомысленная особа, я просто влюблена, если только это слово как раз не означает ту легкость и ту восторженность, от которых я только что открещивалась. Я еще никогда не испытывала ничего подобного; это властное беспокойно-нежное чувство привело меня в такое смятение, что я дошла до самых банальных выражений страсти, я имею в виду такие дурацкие и условные проявления влюбленности, как то, что я, например, целую бумагу, на которой написано ваше письмо, или ночью, повернувшись лицом к югу, смотрю на небо в тот час, когда вы тоже, может быть, смотрите на звезды. Не смейтесь над моей наивностью, Жорж. Вместе с этим немного безумным письмом вы держите в руках мое трепещущее сердце.

Читая это письмо совсем один на палубе искореженного судна, он испытал радость, к которой примешивалось и сожаление. Почему в Риме он не ослушался той злополучной телеграммы? К счастью, он не подчинился, не разорвал письмо — просто был не в состоянии так вот взять и уничтожить какие-то ее мысли! Где-то над пластами густой мглы, наверное, сияло солнце, и ему страстно захотелось его увидеть. Какое решение принял бы он в Неаполе после подобного потрясения? Конечно же, он бы стал умолять Мадлен немедленно приехать в Палермо! Он попытался составить текст полной горячей любви телеграммы, и его охватило волнение, когда он вообразил себе Мадлен на набережной, такую хрупкую, в ярких солнечных лучах! Вообразил себе те звездные часы, которые последовали бы за их встречей! Но разве испытал бы он тогда внезапный душевный порыв, вызвался ли бы остаться на борту этого судна и тем самым отложить по меньшей мере на три долгих дня их свидание? Согласился бы он так жестоко сократить эти столь желанные «медовые» дни и оставить растерянную Мадлен одну в Палермо? «Впрочем, к чему теперь об этом думать? — сказал он себе. — Ставок больше нет». И сразу же у него в памяти возникла старая дама из Сан-Ремо за рулеткой, ее блестящие глаза, которые она закрывала всякий раз, когда крупье произносил эту фразу, ее кокетливые, странно порочные ужимки, что усугублялось ее возрастом и нелепым нарядом — нарядом молодой красивой женщины!