Ильгиз Кашафутдинов - Высокая кровь

Коротко, стомленно заржала в сарае лошадь, в небе протянулся напряженный рокочущий шум реактивного самолета. Но звуки эти жили сами по себе, не трогая Грахова.

Вернулся Грахов в избу успокоенный, прошел к топчану, где оставил галстук, чуть посмеиваясь, слушал, о чем говорит Леха с хозяином.

— …Да он пробежится, клади на бочку тыщи… — говорил Леха, стуча вилкой.

— Новыми?

— Долларами.

— А на кой они мне нужны, доллары эти?

— Вот и я говорю.

— Заезжать-то будешь?

— Смотря как проводишь.

— Я ж тебя не обидел. Хошь, бутылку в дорогу дам?

— Давай. И сыграй мне что-нибудь на прощанье. На этой вот штуке. Дорогая, наверно.

— Не играю я на пианино, сказал же.

— А стоит. Сын играет?

— Мал еще. Пусть стоит, чего ей не стоять. Не корова — есть не просит. Ко мне зять приезжает из города, друзья у него культурные.

— Да, культура, брат, такие деньги требует. Хоть воровать иди.

— Это верно. Держи-ка. Пей, да дело разумей.

Зазвенела посуда, и оба заговорили в один голос. Грахов вышел во двор.

В сарае тихо звякало ведро. Подойдя к двери, Грахов застал Андрюшу за работой: опять мыл коня. Почти забравшись ему под брюхо, увлекшись, старательно водил мочалкой, смывая пену. Только сейчас Грахов заметил, какая у Фаворита гладкая плотная шерсть и как линии спины и груди, плавно сужаясь у шеи, тянутся вверх, очерчивают точеную голову, но не завершаются, будто бы требуя пространства. Чувствуя себя лишним, Грахов направился к самосвалу, влез в кабину, нажал на кнопку сирены. Появился Леха, за ним хозяин; вышел из сарая, грустно уставился на Грахова Андрюша.

— Верно, пора и честь знать, — сказал Леха. — Грузить лошадь не будем, пусть на привязи пробежится до Кислянки, речка тут недалеко есть. Там рыбы много.

— При чем тут рыба? — спросил Грахов. — И кто коня привязывает к машине?

— Доподлинно известно, — важно сказал хозяин, — привязывают лошадей, и ничего, бегут.

— Да и грузить как? — спрашивал Леха. — Там я подгоню к обрыву, делов-то!

— Вы не бойтесь, — вкрадчиво, не глядя ни на кого, внушал хозяин. — У нас улица-то — всего три дома. Если бы из центра выезжать, другое дело. Там пролетарий живет, народ глазастый.

— Пять километров, — говорил Леха. — А то застоится.

— Кончайте базарить, — сказал Грахов. — Я согласен только в том случае, если поедем тихо.

— Как на похоронах, — заверил Леха, отойдя с хозяином в сторонку.

Будто торговались там в сторонке, топтались и кружили, тиская друг другу руки, расходились, снова сходились, лезли целоваться. Наконец Леха оторвался от хозяина, но тот, догнав его, снова обнял, напутствовал:

— На большак не сворачивай. Там сосенковские ездят. Напорешься еще на кого.

Фаворита вывели на корде, заменившей обрезанный повод. В солнечном свете Фаворит казался слепленным из двух половинок: один бок бел и чист, другой, как и был, с плотным налетом пыли.

Леха расхохотался.

— Раз я точно так побрился, — сказал он. — Одну щеку побрил, другую нет, бритва затупилась. Наградил бог волосом, прямо проволока.

Корду привязали слева. Леха обтер рукавом зеркало заднего обзора, чтобы в пути следить за лошадью.

Выехали за ворота. Леха ехал медленно, как и обещал. Фаворит, приноравливаясь, вышагивал по густой траве, широко, чистым боком к мальчику, бежавшему по обочине. Миновали крайние дома, выбрались на дорогу — луговую, мягкую и ровную. Увидев, как понятливо идет лошадь — не отстает и не спешит, — Леха на лужке прибавил скорость. Фаворит перешел на рысь, косил глазом на мальчика. Андрюша бежал, махал рукой, улыбался ему, но скоро, не успевая за машиной, начал спотыкаться, и слышно стало — заплакал, что-то кричал вслед. Фаворит заржал на прощание и потерял его из виду. Корда натянулась, рванула больно.

НИИ физиологии племенных животных и Сосенковский конезавод жили раньше в согласии. До того момента, пока институтские не потребовали Фаворита. Раньше все делалось по первому телефонному звонку из института — названную лошадь грузили, доставляли сами коннозаводчики. Фаворита отпустили не сразу: время неподходящее. На носу весенне-летние конные испытания, запись на призы.

Надо сказать, против отправки Фаворита был жокей Толкунов. Как никогда ни в одну лошадь, жокей верил в Фаворита, ждал нового сезона. Этот сезон должен был стать для лошади триумфальным. Из фаворита — в триумфатора! Поколебать в этой вере жокея не могло бы даже предчувствие близкой кончины. Но смерть взялась бы за него — о чем будто в шутку говорил жокей — лишь со смертью лошади. Где-то далеко притаилась, отстала болезнь, ничем не напомнив ему о себе, не трогала вовсе.

Отпугнул ее человек.

Зимой он лечил лошадь — расправлялся с чужой болезнью, сам того не замечая, лечил и себя надеждой и верой, которые закаляли душу. Фаворит простудился, когда подули обманчиво-теплые весенние сквозняки. Напрасно скармливал ему ветврач антибиотики в толченом сахаре — Фаворит горел огнем. Жокей и конюх Саввич пошептались, смешали камфорное масло со скипидаром, растерли лошадь жгутами, обложили ватой, покрыли попоной. Старый, забытый способ помог. С жаром, горячим потом выходила простуда. Медленно спадала температура. К концу второй ночи Фаворит прояснившимися глазами наткнулся ка жокея, который спал калачиком на охапке сена. Радостным всхрапом разбудил его, прихватил губами поданные пригоршнями отруби.

Тогда-то в человеке светло, звонко укрепился дух, дав сердцу новое свойство: принимать как радость даже печаль. Первый звонок из института не встревожил жокея. Он предложил послать взамен Фаворита другую, тоже классную лошадь. Но институтские стояли на своем, повторили запрос уже телеграфом: только Фаворита! Завод отказал.

Расцвела весна, пробудила во всем живом соки, и будто от самой отогретой солнцем земли взошли к Фавориту упругие силы. Он тревожно и сладостно откликнулся на запахи, занесенные легким ветром с обновленных далей. Запереступал нетерпеливыми легкими ногами; пронизанный предчувствием скорой борьбы, ударил копытами по молодой траве. Он торопился к ипподромным битвам и тонко улавливал любовь и страсть людей, готовящих его к тяжелой, но желанной работе.

Их он тоже торопил. Расшалясь, покусывал даже кузнеца, хотя и не медлил тот, ковал сноровисто, чисто. Фаворит, похваливая его, дергал зубами за рукав, словно бы говоря: «Знаю тебя, коваль ты хороший. Не расчищай глубоко, не подтягивай чересчур гвозди, не сердись, понимаю, не мне тебя учить. Вот спасибо!..»