Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной

— А как же те люди, которые надевают на голову парик из чужих волос? — поинтересовалась я.

— Для этого нужна смелость, — ответила Марта, — приходится принимать мысли того, кому принадлежали волосы. Надо быть готовым к чужим мыслям, надо самому быть сильным и стойким. И нельзя носить парик постоянно, тут следует быть осторожным.

Марта когда-то «шила» много париков: пять-шесть в год. Почти всегда под конкретный заказ. Подбирала волосы клиенту с учетом структуры и цвета, потому что раньше не было возможности их красить. Укладывала пряди все в одну сторону, затем выдерживала в мыльном растворе, чтобы обезжирить и очистить. Высохшие волосы накручивала на палец и бросала на карду. Во время расчесывания отдельные, более короткие, волосинки отпадали. В руке оставалась прядь чистая, блестящая, ровненькая, как свежескошенная трава. Затем в ход шел кардач, состоящий из двух металлических пластинок с щеткой, которая придерживала пучки волос. Из кардача Марта вытягивала тонюсенькие прядки, несколько волосков, как те, что иногда невзначай падают нам на глаза, и мы нетерпеливым движением откидываем их со лба. Из таких прядок она плела на нитях основы канитель. Марта показала ее мне. Волосы крепились специальными узелками, как бахрома. Длинные пряди — двойным, а то и тройным узелком. Такие челки, без лба, Марта развешивала в комнате, чтобы волосы не погнулись и не сломались. С этого момента начиналось изготовление самого парика. Для того, собственно, и нужны вечера, чтобы из канители — нитей с прядками волос — плести объемную сетку. Марта делала это крючком — так, как вяжут шерстяную шапку. Ее худые пальцы с бледными ногтями ловко протягивали нити через петли. Она начинала с маленького кружочка, который когда-то будет на самой макушке, потом прибавляла петли, распределяя их так, что постепенно под ее пальцами появлялась полукруглая форма, плотно прилегающая к голове. Выполняя индивидуальный заказ, следовало знать точные размеры и форму головы. Поэтому Марта вела тетрадь, в которую записывала обмеры заказчиков. Она показывала мне ее. «Р.Ф. — 52, 54, 14» и неумелый рисунок головы с высоким лбом, сделанный химическим карандашом, кое-где размазавшимся от пролитого молока или слез. Или: «Ц.Б. 56, 53, 18» и набросок парика с пробором посередине и волнами слегка завитых волос, которым предстояло ниспадать на плечи. Или же накладка — неполный парик, прикрывающий только переднюю часть головы и подвязываемый сзади, под остатками собственных волос, для тех, кто лысеет со лба. Или же нашлепка на темечко — этакий покрытый волосами блин, который приклеивается к коже головы, мечта мужчин, причесывающихся за счет «внутреннего заема» и опасающихся каждого дуновения ветерка, который, насмехаясь над их ухищрениями, растреплет искусно уложенные пряди на блестящих лысинах.

У Марты осталось еще несколько деревянных болванок, отполированных от постоянного натягивания на них сеток с волосами. Одна — маленькая, как будто бы детская, другая большая, трудно было даже поверить, что она копировала форму чьей-то головы. Для таких больших париков чаще всего не хватало волос одного типа, и приходилось комбинировать, смешивать пряди со многих голов, подбирать их тщательно по толщине и по цвету так, чтобы выглядели естественно.

Марта говорила, что когда-то все женщины хотели носить пробор, прямой и здоровый, розовый лучик среди волос, линия параллельная носу. Чтобы сделать пробор на парике, надо его наклеить на тонкий шелковый тюль или марлевку. Сквозь крохотные ячейки ткани протянуть по одному волоску и крепировать их с изнаночной стороны, как микроскопическую сетку. Тамбуровка — весьма кропотливая работа, а поэтому Марта считала, что любой пробор — это верх изысканности. Когда к нам наведывалась знакомая, которая носит гладкую прическу с пробором, я замечала, с каким волнением Марта разглядывала ее голову. Не нравились ей также крашеные волосы, особенно осветленные. Она говорила, что волосы тогда перестают быть хранилищем мысли. Краска их портит или искажает. Такие волосы не могут уже выполнять свою функцию — накопление. Становятся пустыми и неестественными. Лучше уж их обрезать и тут же выбросить. Они мертвые, лишены памяти и своего назначения.

Марта не успела рассказать мне всего. Потом пришло время заняться бегущей с гор водой, направлять ее ручейками в обход наших домов, чтобы она не подмывала фундаменты. Укреплять берега пруда, прежде чем во время ночного половодья вода их раз и навсегда разрушит. А также сушить промокшие ботинки и брюки. Лишь раз Марта разрешила мне примерить один из париков — темный, с завивкой. Я разглядывала себя в зеркале: я стала моложе, лицо сделалось более выразительным, но каким-то чужим.

— Кажется, что это не ты, — сказала она мне.

Тогда мне и пришла в голову мысль заказать Марте парик специально для себя. Пусть бы она всмотрелась в мое лицо, занесла его в свою постижерскую память. Сняла бы мерки с моей головы, увековечила их в своей тетрадке, пополнила бы список других описанных там голов, а затем подобрала исключительно для меня волосы, цвет и структуру.

Чтоб у меня был собственный парик, который бы меня скрыл и изменил, дал бы мне новое лицо, прежде чем я сама его в себе открою. Но я об этом не сказала. Марта убрала парик в мешочек, наполненный ореховыми листьями, которые консервируют волосы.

Чехия граничит с нашей землей, она в пределах видимости. Летом оттуда доносились лай собак и пение петухов. В августовские ночи завывали чешские зерновые комбайны. По субботам гремела дискотека в Сонове. Граница очень старая, она испокон веков разделяла какие-то государства. Не так легко было ее изменить. Деревья свыклись с тем, что растут на границе, так же, как и животные. Однако деревья с ней считались — не покидали своих мест. Звери же по своей глупости границу ни в грош не ставили. Стада косуль каждую зиму, как аристократки, отправлялись на юг. Лисица ходила туда и обратно два раза на дню — едва всходило солнце, она появлялась на косогоре и потом возвращалась в начале шестого, когда все смотрели «Телеэкспресс». По этой лисе можно было сверять часы. Так же и мы переходили через границу, либо собирая грибы, либо из лени, потому что нам не хотелось трястись на велосипеде до Тлумачова, где переходить границу полагалось по закону. Мы взваливали велосипеды на спину и через минуту оказывались по другую сторону. Вспаханная лесная просека через пару метров вновь превращалась в дорогу. Мы привыкли, что день и ночь нас охраняют пограничники — лучи света их ночного дозора, грохот их внедорожника, тарахтенье мотоциклов в темноте. Десятки мужчин в камуфляже, стерегущих полоску поросшей бурьяном земли, где зреет малина, не страшась быть сорванной, крупная и ароматная. Пожалуй, нам проще было бы поверить, что они сторожат эту малину.